Все это, как и многое другое, ведет к нарушению жесткой (характерной для позднепервобытных и раннеклассовых обществ) корреляции между социальным, политическим и имущественным статусом индивида и в определенной степени раскрепощает его внутреннюю творческую активность. Это служит толчком к зарождению философии, религиозно–мистических исканий и поэзии, в изобразительном искусстве появляется индивидуальный портрет и пр. Конечно, отдельные из названных явлений мы встречаем в Египте и Месопотамии и ранее, однако в системном виде — в пяти отмеченных К. Ясперсом регионах третьей четверти I тыс. до н. э.
Более того, как справедливо отмечал в свое время В. И. Вернадский, именно с этого времени в качестве профессиональной сферы занятий выделяется область получения нового знания, а само знание начинает связываться с личными достижениями отдельных философов и ученых. С этого момента человек начинает осознавать свободу как сущностный аспект личностного бытия, что выражается в фундаментальных принципах высших религий, исходящих из наличия свободы воли и выбора у человека, а, значит, и его ответственности за свои деяния.
Положение о богоданности, метафизической определенности человеческой свободы впервые встречаем в учении Заратуштры и в библейском Второзаконии. В таком контексте человек осознает себя автономным контрагентом не только экономической, общественно–политической и культурной жизни, но и во взаимоотношениях с трансцендентной первореальностью бытия (вспомним хотя бы вызов Иова Богу). Это выражается во многих из тех религиозных и философских учений, которые возникают в Греции, Палестине, Иране, Индии и Китае в течение второй трети I тыс. до н. э.
Именно в это время оформляются базовые идеи высших религий, к которым, кроме трех мировых (буддизма, христианства и ислама), относят также иудаизм, зороастризм, индуизм и традиционный китайский даосско–конфуцианский мировоззренческий комплекс. Тогда же закладываются основы системы региональных империй — начиная с Новоассирийской и Нововавилонской держав, империи Ахеменидов на Ближнем и Среднем Востоке, затем Нандов и Маурьев в Индии, Цинь и Хань в Китае, эллинистических царств и Рима в Средиземноморье. Впрочем, прообразы таких держав встречаем и ранее — Аккадская держава Саргона, Египет эпохи Нового царства.
История до «осевого времени» — это история локальных раннецивилизационных систем, тогда как с названного периода начинается этап традиционных региональных цивилизаций доиндустриального типа с присущими им надэтническими религиозно–культурными формами духовной жизни: индуистской, конфуцианско–даосской и пр., а позднее — восточнохристианской, мусульманской, западнохристианской в их многочисленных модификациях и разновидностях.
Более того, к финалу «осевого времени» и в последующие столетия основные цивилизационные миры Старого Света (в пределах Средиземноморья, Передней и Центральной Азии, Индостана, а с рубежа эр и Китая) вступают в непосредственные контакты друг с другом, что ведет к их взаимообогащению, главным образом, в области культуры. Примечательно, что именно в последние столетия до н. э. в целом уже складывается трансевразийская система трасс Великого шелкового пути, а каботажные плавания вдоль берегов Азии, Восточной и Северной Африки и Европы охватывают все пространство от Приатлантической Европы до Кореи и Японии.
Необходимо подчеркнуть значение «осевого времени» еще в одном отношении. До него, как уже отмечалось В. А. Коротаевым41, социокультурный процесс раскрывается именно как процесс, на ход которого в принципиальном отношении воля и деятельность отдельных людей практически не влияет (исключение составляют единичные случаи — например, Саргон Аккадский, впервые в истории сумевший ярко реализовать принцип «кто был никем, тот станет всем». Однако начиная с «осевого времени» так называемый «субъективный фактор» постепенно приобретает все большее значение. Если попытку религиозно–общественных преобразований Аменхотепа IV (Эхнатона) в Египте постигла неудача, то возникающие вскоре после этого движения Моисея и Заратуштры уже имели принципиальные последствия для дальнейшей истории человечества.
Из сказанного следует, что дихотомия индивида и социума на стадии раннеклассовых обществ осознавалась в аспекте не противопоставления или, тем более, взаимного неприятия, а, скорее, в смысле необходимости оптимального «вписывания» индивида в предзаданные ему рождением или иными социальными рамками наличествующие общественные структуры. Крушение последних, как показал в свое время В. Н. Топоров, воспринималось людьми раннеклассового общества в качестве космической катастрофы и личной трагедии не только в силу связанных с этим бедствий для отдельно взятых людей, но и ввиду того, что распад традиционных структур осознавался как гибель всего и вся, как крах мироздания и его порядка42.
41
42