Отрицая великорусскую народную традицию православной духовности, традицию почвенническую, крестьянско-феодальную, пуповиной связанную с субконтинентальным имперским византийством, индустриальный большевизм одновременно решительно выступил против зарождения гражданского городского русского национализма средних имущественных слоёв горожан с его рациональной двойной этикой семейных собственников. То есть, с одной стороны, он принципиально подавлял удельно-крепостнические, феодальные пережитки de jure, с другой – de facto создавал городской советский народ, опираясь на традиционные феодально-почвеннические отношения, на крестьянское общинно-коллективистское, коммунальное мировосприятие, не приемлющее даже намёка на терпимость к буржуазно-городскому политическому сознанию. Только таким политическим путём можно было создать устройство власти, которая была решительно необходима при укоренении совершенно новой традиции глобальных имперских целей, при этом опиралась на русские народно-патриотические настроения подавляющего большинства крестьянской страны и вовлекала традиции исламского и буддистского религиозного субконтинентального мировосприятия в выстраивание единой мировой империи.
В какой же духовной традиции большевизм мог при таких политических условиях найти поддержку осуществлению смены русского народного мировоззрения с субконтинентального на глобальное? На практике ответ был одним. В обрусевшем земледельческом иудаизме, а точнее, в ветхозаветном библейском, не талмудическом иудаизме. Значительная часть обрусевших евреев органично, естественно восприняла как идею подразумевающейся избранности русского советского народа, который первым в мировой истории совершил Великую Октябрьскую Социалистическую революцию, так и глобальность размаха политических амбиций и целей нового режима, поднявшего знамя лидера в борьбе за мировой коммунизм, за, опять же подразумевающуюся, глобальную коммунистическую империю. Они и стали массово поставлять активных функционеров, аппаратчиков коммунистической власти, творческих работников в учреждения её информационного и культурного обеспечения, чтобы возглавить, взять под контроль ход событий в стране. На них, по сути дела, и держался советский режим первые десятилетия, пока не воспиталось новое поколение русской молодёжи, не встала на ноги собственная, вообще-то не столько русская, сколько всё же советская традиция глобального политического и военно-стратегического мировоззрения, глобальной русско-советской духовности. Она впитывалась русской молодёжью неожиданно быстро из-за предшествующего тысяче столетнего созидания русскими своей государственности, как великодержавной и мессиански имперской, из-за готовности русских ради великих целей имперской государственной власти идти на любые жертвы. Такая готовность подтверждалась в годы первых пятилеток, индустриализации и всего строительства Советского Союза и глобального коммунистического мира.
Завершение раскрестьянивания русской деревни в 1970-х годах и переход от индустриального способа производства к постиндустриальному вызвали кризис коммунистического мировоззрения, а с ним и глобального имперского целеполагания в сознании русских. Поколения русских горожан, которые десятилетия рождались уже в индустриальных городах, очутились в условиях нарастающего идеологического вакуума. Этот идеологический вакуум стал следствием уничтожения большевиками идеологических разработок на основе экономических и политических интересов индустриального слоя высокооплачиваемых наёмных работников, что привело после смерти последнего идеолога большевизма И.Сталина к неуклонной деинтеллектуализации как правящего партийно-бюрократического класса Советского Союза, так и обслуживавшей его творческой элиты. В условиях Перестройки, разрешения свобод слова и собраний, резкого ослабления советских учреждений власти и начала распада СССР номенклатура вынуждена была обратиться за поддержкой к православной церкви и превращать идеологически средневековое, архаичное православие, наряду с либерализмом в главные идеологические подпорки преобразованию дальнейшего бытия России.