Лёша говорит:
— Наверное, когда она уходила, пошатываясь, ты еще бежала за ней и кричала: «Я еще то забыла, это и это!..»
Потом и тот, и другая куда-то подевались, я и сама завертелась, как белка в колесе. Ремонт обновил мою берлогу, она воссияла, однако весь дом — вверх дном, в бумагах полная неразбериха и в остальном, естественно, тоже. Надо же умиротворить атмосферу, купить хоть какой-нибудь шкаф, куда можно все засунуть, распаковать коробки.
В одном конце города у меня сын с беременной женой, в другом — старик-отец. Патриарху — банка с борщом, остальным — полиэтиленовый контейнер с гречкой и жареным минтаем. Пирог через день печется с лимоном — «лимонное настроение». Кусочек обязательно соседу — девяностолетнему профессору Богомолову.
Утром звонишь в дверь — с горяченьким пирожком. Профессор — из-за двери:
— Я сейчас оденусь!
— Не надо, я просто в щелочку просуну!
Но — старая гвардия не сдается — его долго нет, мечется по дому, прикрывает наготу, появляется на пороге — в одних трусах.
— Я, — говорит, — по старой морской привычке сплю без всего.
И элегантный жест — БЕЗ ВСЕГО…
У Лёши то и дело выставки в провинции. Вот он уезжает в Ижевск, на родину изобретателя автомата Калашникова, стоит в ванне, тоже голый, мокрый.
— Давай, иди, — говорит, — ухаживай за своим папой. У меня нет мамы с папой, я понимаю, как ты хочешь, чтобы твой папа подольше побыл.
Мы обнялись, поцеловались, утерли друг другу слезы. Я вышла и погасила в ванне свет.
Он кричит:
— НЕ НАДО МНЕ СВЕТ ГАСИТЬ!!!
За полтора года сочинился новый роман: не мудрствуя лукаво, я просто и без прикрас описала жизнь нашей семьи, на него у нас вся надежда, свеженький из типографии экземпляр торжественно вручила отцу, он звонит:
— Поверишь ли, — говорит мне, — читаю, смеюсь до слез…
После школы папа тулил меня в МГИМО, который окончил с отличием, чуть ли не первый военный выпуск, я уже об этом писала, нанял мне аутентичных репетиторов из этих священных стен, откуда, как горные орлы, взмывают и разлетаются по миру дипломаты, международные журналисты, историки, экономисты. Все было предусмотрено и просчитано до мелочей, но когда стали сдавать документы, папа, бедный, с ужасом обнаружил в моей школьной характеристике фразу: «Не отличается особой пунктуальностью».
— Боже мой! — вскричал он. — С такой характеристикой тебе даже в ПТУ нечего соваться! Только безнадежно пропащему человеку без тени перспектив можно залепить в характеристике с места учебы такую дребедень.
Пришлось нам свернуть с этой столбовой дороги к блистающему миру на более скромную стезю и с тем же прицелом сдавать экзамены в Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы.
— Слава Всевышнему, что ее туда не приняли! — радовалась тетя Маня из Витебска. — А то выскочила бы за негра, укатила бы с ним в… Зимбабве. А у того там еще пара жен в юбках травяных и семеро по лавкам — все черные, босые, с кольцами в носу, сидела бы в джунглях до скончания времен, мыкалась, вернуться не на что, только локти кусай и голову пеплом посыпай!..
А впрочем, какая разница, главное, быть открытым для людей и сохранять одновременно тайную и недосягаемую связь с мирозданием. Я стремлюсь к морю, к небу, ко всему, что так близко и так далеко. Ты идешь на полсантиметра от земли, уже не на три, но на пол… Ничего, мы включаем в себя и пространство, и время, детство, старость, и семя, и дерево, корни и цветы, с каждым шагом открываются немыслимые горизонты и причинно-следственные связи.
Встретила тут подругу детства, с которой в детстве обретались в пионерском лагере. Она мне и говорит:
— Помнишь, как ты апельсины под тумбочку закатывала? Их не разрешали хранить в тумбочке. А ты закатишь и забудешь. Воспитатель отодвинет тумбочку, а там вечно — твои тухлые апельсины.
— Какой ужас, — говорю.
— Ничего подобного, — она отвечает. — Я недавно прочитала, что запах тухлых апельсинов повышает тонус!
Аромат тухлых апельсинов лег в основу моего неизбывного жизнелюбия.
Недаром я чувствую в себе какой-то цитрусовый запал, который только разгорается с годами, что меня подвигло осваивать фламенко. Кто я была такая — до фламенко? Хожу, ссутулившись, смущаясь рубенсовских форм своих… Отныне с этим покончено. Учитель огненного чувственного фламенко, знойная Долорес, открыла для меня неведомые грани женских чар:
— Женщина имеет только плечи, голову и грудь, — она провозгласила на первом же занятии. — Лоб у вас на груди, лицо — на животе. Каждое движение начинается с импульса — ах! — подбородок вскинула… Зачем так резко? Шейные позвонки надо беречь, они уже не те, что прежде: где ваша кантиленность жеста? Линейка на спине и поплыла — с груди!.. Стоп-стоп-стоп! Что вы, как сваренные вчера макароны? …Кого-то пленить — движение бедра и поправить волосы. Всё. Успокоились. Никакой физиологии! Не дай бог еще что-то упадет!..