— Думаю, что мы предусмотрели многое теоретически, — обратился к ним капитан. — А осложнения придется расхлебывать на месте — практически. Поменьше бы их. Когда решили отправляться?
— Отправимся в чернозорь, по-охотничьи, — решительно сообщил Юзин. — Раньше начать — раньше кончить.
— Хорошо, — согласился Грошев. — Продолжайте изучать материалы. И между делом прислушайтесь: у меня будет занятный гость из тех мест, в каких вам действовать, — путевой обходчик — Хельмут Гайнц. Это он спас французского летчика в сорок четвертом. Прятал на сеновале.
Капитан набрал номер внутреннего телефона, попросил привести посетителя. Черняк вслед за Юзиным скрылся в «хоромине», чуть отодвинул занавеску.
Гайнц вошел за переводчиком и, получив приглашение сесть, прочно устроился напротив капитана — открытое лицо, натруженные руки, крепко сбитое тело привычного к физическому труду человека — все вызывало доверие к нему.
— Слышал о вас, герр Гайнц. Рад возможности поблагодарить лично за спасение союзника. Восхищен вашей смелостью, тем, что вы твердо отстаивали свои убеждения в любые, даже неудобные времена.
— Дать ночлег гонимому — не геройство. Я искупаю вину нации. Теперь надо позаботиться о другом — о том, чем заняты вы. Пора дать покой этой земле.
— Вы верно понимаете наши цели, герр Гайнц. У нас нет иных стремлений.
— Я должен помочь вам, — убежденно сказал обходчик. — Я не слеп, как многие мои соотечественники. Я понимаю опасность коричневой чумы, засевшей в лесах. Обычно стараются продлить жизнь обреченному. Агонию нацистов необходимо ускорить.
— Мы примем любую помощь. Но я хочу предупредить — это опасно.
— Я знаю. Но почему люди должны страдать от фанатизма фашистов? Воду мутят эсесманы и нацистские бонзы. Им не надоела игра в войну!
Обходчик неожиданно замолчал, перевел дыхание.
— Простите, много приходится молчать. По дороге к вам я думал о том, что скажу здесь. Знайте, я — немец, но я не люблю войну. Она до сих пор стучится в мои двери в обличье побирающихся инвалидов и других несчастных. На прошлой неделе заглядывали солдаты, обычные пехотинцы, шедшие на родину — в Мекленбург. Я угостил их молоком, дал хлеба. О таких ничего не скажу. Это жертвы. Те, которых я ненавижу, заходили ко мне вчера — утром.
Сколько их было?
— Четверо. Один высокий, с выпуклыми птичьими глазами, увешанный оружием — отдавал команды. Второй — в старой соломенной шляпе, похоже крестьянин — тыкал мне в грудь автоматом и все глядел, к чему бы придраться. Третий — пухлый и юркий — как женщина, от него пахло духами. И еще один совсем молодой, наверное, недавний гимназист, его окликнули Мареком. Они отобрали у меня всю еду. Сказали: это плата за то, что мы защищаем тебя от коммунистов.
— Видели их раньше?
— Слышал о них. Жаловались люди. Сегодня, по пути в город, вновь встретил «лесных»: Марека и мужчину, которого я прежде не видел. Назвать его приметы затрудняюсь — слишком велико было расстояние между нами. К счастью, они не заметили меня, очень торопились.
Диалог сделался отрывистым, напряженным. Грошева заинтересовали последние слова Гайнца, и капитан дотошно выяснял подробности: время встречи с бандитами, их предполагаемый маршрут, детали одежды и поведения. Гайнц уверенно отвечал и, если в чем-то не был уверен, прямо говорил об этом. Капитан был доволен: он проверял обходчика, и быстрые ответы подтверждали — Гайнц искренен. Андрей вспомнил, каким был прежний Грошев: учитель умел прощать и простодушно верить выдумкам провинившихся школьников. Теперь иначе. Проверять и перепроверять — это аксиома оперативной работы.
Обходчик ушел. Из окна Черняк и Грошев видели, как мимо пышного подъезда с бетонными глуповато-устрашающими сфинксами неторопливо прошел Гайнц. В поношенных брюках, форменном кителе с выдранным позументом, неожиданно маленький сверху, он казался Андрею трогательным и самоотверженным чудаком.
— Он не фальшивил, потому что не заискивал, — раздумчиво проговорил Грошев. — Он обладает чрезвычайно редким для нынешних немцев качеством — самостоятельностью.
Капитан советовался с Андреем, как с коллегой. Вроде бы ни одной отчуждающей нотки. Но почему кажется, что они есть? Впрочем, пока Андрей и сам не знает, нужны ли ему сейчас когда-то столь необходимые живые беседы с учителем, те летучие душевные озарения, когда собеседник открывался светлейшими сторонами натуры. Да, так и было: поставлены перед Андреем и Аркадием чашки с чаем, раскрыты страницы только что прочитанной книги, набирает разгон спор. Говорит брат, тихо и настойчиво, упорно отстаивая свои мысли, не соглашается с ним Андрей, вторгается в дискуссию Иван Николаевич, исподволь, без самоуверенного всезнайства вершит свой основательный суд. Смешно они выглядели, но спорили всерьез, до утренних петухов. Лишь тогда Иван Николаевич многозначительно поднимал палец: «Слышите? Надо соблюдать регламент...»