Ба повернулась ко мне, глянула недовольно, едва ли не сердито.
— Слышала, как об этом болтали языки, но не поверила.
Я кивнула:
— Это правда.
— Не может он быть царем слуа и королем Неблагих. На два трона одним задом не сядешь, — сердито сказала она. В голосе густо слышался простонародный акцент.
В другом случае я повела бы себя дипломатично, но время для дипломатии кончилось — в моем малом круге уж точно. Я беременна правнуками Ба, я много времени буду проводить в ее обществе. И мне не нужны свары между ней и Шолто на протяжении девяти месяцев, а то и дольше.
— Почему ты не рада, что Шолто — один из отцов?
Вопрос был не в меру прямой, любой сидхе счел бы его бестактным. Среди малых фейри этикет был почти так же строг.
— Всего день, как надеешься стать королевой, и уже грубишь своей старой бабушке?
— Я надеюсь, что ты будешь рядом со мной всю мою беременность, и не хочу, чтобы между тобой и моими любовниками были трения. Скажи мне, почему ты не любишь Шолто.
Ее прекрасные карие глаза приобрели совсем не дружелюбное выражение.
— А думала ты хоть раз, чья рука нанесла удар, сгубивший твою прабабушку, мою мать?
— Она погибла в одной из последних больших войн между дворами…
— И кто же ее убил?
Я глянула на Шолто. Лицо его было обычной надменной маской, но в глазах отражалась стремительная работа мысли. Я не успела изучить его мимику так же хорошо, как Риса или Галена, но была почти уверена, что он с бешеной скоростью думает.
— Это ты убил мою прабабушку?
— В боях я убивал многих. Брауни сражались за Благой двор, а я был на другой стороне. И я, и мои подданные убивали брауни и других малый фейри, сражавшихся за Благих, но был ли среди моих жертв кто-то твоей крови, я не знаю.
— Еще того хлеще, — сказал Ба. — Ты ее убил и даже не заметил.
— Я убивал многих. Со временем лица сливаются, и трудно вспомнить, чем один убитый отличается от другого.
— Я видела, как она умерла от его руки, Мерри. Он сразил ее и пошел дальше, словно она пустое место. — Ее голос наполнило страдание, откровенная душевная мука — я никогда не слышала, чтобы моя бабушка так говорила.
— Что это была за война? — спросил Дойль, и его бас камнем упал в сгустившееся напряжение, словно в глубокий колодец.
— Третий призыв к оружию, — сказала Ба.
— Война, которая началась с того, что Андаис похвалилась, будто ее гончие лучше, чем у Тараниса, — сказал Дойль.
— И потому ее назвали Собачьей войной, — добавила я.
Он кивнул.
— Не знаю я, с чего она началась, та война. Король нам не говорил, зачем нам на нее идти, говорил только, что не пойти — это измена, а за нее казнят.
— А первая война называлась Свадебной, что интересно, — сказал Рис.
— Да, знаю, — поддержала я. — Андаис предложила Таранису заключить брак и объединить дворы, после того как ее муж погиб на поединке.
— Не могу припомнить, кто из них кого первым оскорбил, — сказал Дойль.
— Больше трех тысяч лет прошло, — хмыкнул Рис. — За такое время подробности могут стереться из памяти.
— Так что, все крупные войны фейри начинались по таким же глупым поводам? — спросила я.
— Большинство, — ответил Дойль.
— Грех гордыни, — сказала Ба.
Никто не возразил. Я не уверена была в том, что гордость такой уж грех — ведь мы не христиане, — но в обществе, где правитель имеет абсолютную власть над подданными, гордость может привести к ужасным последствиям. Ведь нельзя отказаться, нельзя спросить: «Ну не глупо ли вести народ на смерть из-за такой малости?». Нельзя, не рискуя тюрьмой или чем похуже. Это было верно для обоих дворов, кстати, хотя Благие на протяжении столетий были более осмотрительны, почему и репутацию всегда имели неплохую. Андаис предпочитала делать пытки и казни наглядными.
Я перевела взгляд на Шолто. Красивое лицо отражало неуверенность — то есть пытался он изобразить высокомерие, но в трехцветно-желтых глазах сквозила нерешительность. Был ли это страх? Возможно. В этот миг он мог думать, что я его прогоню за то, что три тысячи лет назад он убил мою прабабушку.
— Он пронесся сквозь наши ряды так, будто наш народ был всего только мясом, будто надо было нас положить, только чтобы прорваться к месту главной драки, — сказала Ба с такой яростью, которой я от нее не слушала даже по отношению к мерзавцу из знати Благого двора, который был ее мужем.
— Шолто — отец одного из твоих правнуков. Наша любовь пробудила дикую магию. Наше слияние вернуло к жизни собак и других волшебных зверей, что появились теперь при дворах и у малых фейри.
Она ответила мне только взглядом — и столько в нем было горечи! Я начала пугаться. Моя нежная Ба, и столько ненависти!
— Языки болтали и об этом, только я не поверила.
— Клянусь тебе Всепоглощающей Тьмой, что это правда.
Она опешила.
— Не надо мне таких клятв, Мерри, дитятко. Тебе я верю.
— Я хочу, чтобы между нами не осталось неясного, Ба. Я тебя люблю, и мне грустно, что Шолто убил твою мать, мою прабабушку, у тебя на глазах, но он не только отец моего ребенка, он еще мой Консорт, который помог мне вернуть многое из той магии, что возвращается сейчас. И мне, и волшебной стране он слишком нужен, чтобы как-нибудь случайно умереть от отравленного пирожка.
— Сидхе нельзя отравить, — сказала она.
— Ни одним природным ядом, это верно, но ты не первый десяток лет живешь среди людей. Ты отлично знаешь, что есть и яды, созданные людьми. От искусственных ядов сидхе не защищены, так мне говорил отец.
— Принц Эссус был мудр. Он был велик, особенно для знатного сидхе.
Слова ее звучали слишком жестко. Она говорила искренне — отца моего она любила как сына, за то, что он больше, чем моя мать, любил меня и разрешил Ба жить с нами и растить меня. Но гнев, сквозящий в голосе, не соответствовал словам, как будто хотела сказать она не то, что говорила.
— Это так, но не о его величии ты хочешь говорить, бабушка. Я вижу твой гнев, и он меня пугает. Это гнев, присущий всем фейри — того сорта гнев, когда жертвуют своей жизнью и жизнью тех, кто от тебя зависит, лишь бы удовлетворить жажду мести и успокоить оскорбленную гордость.
— Не равняй меня с придворными господами и дамами, Мерри. У меня есть право на злость и право держать месть в голове.
— Пока я не буду уверена, что ты скорее моя союзница и бабушка, чем горящая мщением дочь, я не могу позволить тебе оставаться рядом со мной.
Она оторопела.
— Я останусь с тобой и крошками, помогу, как помогла растить тебя.
Я покачала головой.
— Шолто мой любовник и отец одного из моих будущих детей. Более того, Ба, наше соитие вернуло в страну фейри магию. Я не подвергну его риску твоей мести, разве только ты поклянешься самой святой нашей клятвой, что не причинишь ему никакого вреда.
Она вглядывалась в мое лицо, словно искала в нем намек на шутку.
— Дитятко, не может быть, чтобы ты говорила всерьез. Не может такого быть, чтобы это чудовище тебе важнее было, чем я.
— Чудовище… — тихо повторила я.
— Он магией сидхе скрывает, что он еще больше чудовище, чем остальные!
— Как, «остальные»?
Она показала на Дойля.
— Мрак убивает без жалости. Мать его была гончая Дикой охоты, а отец — пука, в собачьем обличье отымевший адскую суку. И как ты щенков не понесла! Все эти высокие лорды так выставляются, будто на них ни пятна, ни порока, а они точно так же уродливы, как мы. Только прячут уродство лучше, чем малый народец.
Я смотрела на воспитавшую меня женщину не узнавая — она и правда в чем-то оказалась мне совершенно незнакомой. Я знала, что на дворы она затаила обиду — как и большинство малых фейри, — но что она разделяет такие предрассудки, я и не подозревала.
— Ты и против Дойля имеешь зуб? — спросила я.
— Когда я перебралась к вам, с вами были Гален и Баринтус. Против них я ничего не имею, но мне и не снилось, что ты сойдешься с Мраком. Ребенком ты его боялась.
— Я помню, — сказала я.
— А понимаешь ли ты, дитятко, кого послала бы королева убивать твоего отца, если это ее вина?