— Что ты ищешь, Ежик? — спрашиваю я.
— Палку.
— Ты хочешь сыграть нам ноктюрн? Прекрасная мысль!
— Нет, я играю ноктюрн на синхрофазотроне, — говорит Ежик из-под кровати. Я хочу драться.
— Прекрасная мысль! Но с кем?
— С облаком, — решительно заявляет Ежик, становясь рядом со мной и показывая, как свирепо он будет драться.
— Это глупо, — говорю я. — С облаком драться нельзя.
— А почему-у?
«Почему-у» — любимое словечко моего рыжего партнера. От его грустного и наивного «почему-у» зрители всегда смеются.
— Потому что это не вата! — отвечаю я тоном Акселя, выдвинув нижнюю челюсть.
— Серьезно?
— Вот что: тебе нужна ложка.
— Почему-у ложка? — хлопает ресницами Ежик.
Я говорю, что вся современная физика не может объяснить строение облака, но я — то знаю, почему оно белое и что скрыто у него внутри.
Ежик вытаращил глаза: он готов мчаться за ложкой.
— Там — в середине — мороженое!
— Мороженое?! — просиял Ежик. — Но зачем?
— Чтоб его есть!
Каричка хохочет, а мы дурачимся, и я очень рад, что в ее глазах завертелись золотые ободки. Потом Рыж выскакивает за дверь и долго не возвращается.
— Твои уже знают? — спросила Каричка
— Наверно. Вот получил сегодня. — Я вынул телеграмму, прочитал: — «Атмосфера создана. Свободное дыхание. Если согласен прилететь — сообщи…».
Далее следовали родительские наставления, тревожные расспросы, поцелуи, которые я оглашать не стал.
— Свободное дыхание… Хорошо сказано!
— Ну и что?
— Март, как тебе не стыдно… — Она не договорила. Поняла. Строго посмотрела мне в глаза. — Не поедешь, да?
— Да.
Она знала, как долго ждал я эту телеграмму, и, кажется, расстроилась за меня, даже покачала головой.
— Не могу, Каричка. После этого — не могу. Ты хочешь, чтоб Аксель назвал меня дезертиром?
— Когда вы едете?
— Завтра.
— А куда?
— Не знаю.
— Только не падай больше. Говорят, я свалилась всего-навсего с помоста, а вот лежу здесь. Кажется, на репетиции. Не помню.
— Ну, это чепуха. Завтра выйдешь.
Я сказал это беспечно, а сам весь налился внезапной злостью. Был готов вскочить и поймать облако хоть голыми руками. Только тогда открою ей правду.
В дверях замаячил белый халат. Он ничего не говорил, но выразительно покашливал. Рыж кривлялся за его спиной.
— Март, — Каричка поманила меня пальцем, — я буду колдуньей, — сказала она на ухо. — Не такой растяпой, а настоящей… Я подарю тебе песню.
Я ушел счастливый и полный решимости расправиться со всеми бедами.
Не помню уж, что привело меня с Рыжем в космопорт. Было свободное время. Аксель по телефону буркнул: «Отдыхай перед дорогой», — и, кроме того, я размечтался о Марсе, а Рыж, видя, что я иду погруженный в свои мысли, деликатно молчал и плелся следом. Надо же, думал я, сколько лет люди сажали там кусты, и травы, и мхи, выводили стойкие, цепкие растения, которые находят под песком лед, и заводы-автоматы прилежно, год за годом выпускали в воздух кислород, и росла, поднималась живительная атмосфера; и вот, когда планета стала воздушной, теплой, почти домашней — я не могу туда лететь! Завтра или через месяц марсиане сорвут с городов прозрачные купола и, вздохнув полной грудью, в первую минуту, может, и не поверят в свою свободу. Что не надо больше бить тревогу, когда шальной метеор расколет купол. Что можно выходить за черту города без скафандра. Что нет больше разреженной атмосферы, и удушья, и сонливого беспамятства.
Будет праздник. Прилетят гости с Земли, и с Луны, и с космических станций. И хозяева закатят им пир на весь Марс. Я вижу, как с бокалом в руке, красивый, громадный, стоит мой отец, как смущенно и гордо смотрит на него мать, и глаза ее сверкают каплями синего света. Пусть лучше опоздает моя телеграмма, лишь бы было так, лишь бы не расстроил их мой отказ лететь на Марс.
Долго мы с Рыжем сочиняли послание. Я не привык кривить душой, не мог придумать дипломатичные слова. Когда не видишь людей целую вечность, а только переписываешься с ними, то, кроме «целую, обнимаю, крепко жму руку», ничего больше не изобретешь. Причем, под словом «видишь» я подразумеваю живое общение, а не телесеансы раз в месяц, когда тебе дана минута, и ты не знаешь, что сказать. Ты стоишь, и мямлишь, и хлопаешь ресницами, а потом ждешь целых пять минут, пока твои слова и твоя физиономия несутся через пустой космос туда, к Марсу, и вот наконец после треска и вспышек на экране — расплывчатое мамино лицо; не успеешь как следует его рассмотреть — и все, прошла мамина минута; и ты думаешь: хорошо, что они не в соседней галактике, а то пришлось бы ждать ответ сто, или пятьсот, или тысячу лет… Вот почему я просто поздравил родителей с победой над грозным Марсом и заодно вкратце сообщил свои планы.