Заикин. Боже мой, я сам во всем виноват! Какой невероятный позор. Je me sens menteur[19].
Слепцов. Vos regrets, vous pouvez les garder[20]. Они не помогают. Ладно, хватит. Que les juges décident[21]. Господин исправник, отправляйте мужиков.
Заикин. Господин ротмистр, Николай Сергеевич. Je veux faire un aveu important[22]. Теперь уже все равно.
Слепцов. Что еще?
Авросимов. А может, рытье до завтра отложить? Обдумать все…
Заикин. Ах, оставьте с вашими советами, бога ради! Николай Сергеевич…
Слепцов. Да говорите, черт возьми! Soyez donc un homme![23]
Заикин. Теперь уж все равно. Vous avez été bon envers moi, et moi j’ai abusé de votre bonté[24]. Я лжец. Мне нет прощения. Вы были мне как брат, как отец, а я j’ai tout détruis[25].
Слепцов. Подпоручик, перестаньте жаловаться, в самом деле. Je ne veux pas en entendre parler[26]. Садитесь, господа, в кибитку.
Вот снова лошади рванули и понесли одуревших от усталости и разочарований людей к месту их ночлега.
В светелке, после того как расстались с неугомонным исправником, случилось маленькое происшествие, которое послужило началом дальнейших новых испытаний нашего героя.
Всему на свете есть предел, и нынче, то есть в эту злополучную ночь, душа Авросимова взбунтовалась. Истерзанный общим ходом дела, он, словно разъяренный зверь, затаившийся в кустах и выжидающий удобного момента, подкарауливал свою жертву, в которую велением души превратился ротмистр Слепцов. Все теперь в ротмистре возбуждало в нем гнев: и голос, и улыбка, и то, как он ходит, как ест, как стакан подносит ко рту…
— Послушайте, — сказал ротмистр подпоручику, сидящему на своей лавке в обреченной позе, — вы взялись меня одурачить? Я на вас положился и получил за это. Надо было мне держать вас за арестанта, а не за друга, в которого я поверил и которого полюбил всей душой.
Тут несчастный подпоручик заплакал, не стесняясь.
— Николай Сергеевич, — сказал он, плача, — я хочу вам сказать… но это, если вы… если это останется меж нами…
— Что же вы можете мне сказать? Что вы теперь можете?.. Ну говорите, говорите… Я даю слово…
— Николай Сергеевич, — проговорил подпоручик с трудом, — делайте со мной, что хотите… Я рукописи не зарывал…
При этих словах ротмистр побледнел и долго пребывал в оцепенении.
— Для чего же вы всё проделали? — с ужасом и стоном спросил он наконец. — Вы понимаете, что это значит? Что же теперь, сударь?.. Но мне даже не потерянное время и невыполненный приказ столь ужасны, сколь ваша неблагородная ложь…
— Господин ротмистр, — проговорил подпоручик уже в полном отчаянии, — не называйте меня лжецом, — слезы так и текли по его лицу. — Да, я обманул вас, но в обмане моем не было злого умысла. Когда братья Бобрищевы-Пушкины отреклись от сего, а они, они ведь зарывали сии злополучные бумаги!., так я решил взять на себя вину их… Всю дорогу, видя ваше со мной обхождение, я страдал и метался, понимая, что поступаю с вами подло, ввергнув вас в авантюру… Но поймите человека, очутившегося средь двух огней!
— Нет! — крикнул ротмистр дрогнувшим голосом, словно борясь с собой. — Нет! Вы не смели, черт возьми, морочить голову мне, господину Авросимову, следствию и государю! — вдруг он поник и сказал с болью: — Как вы сами себя наказали! Как отягчили свою судьбу…
— Я не хотел зла, не хотел зла, — пуще прежнего зарыдал подпоручик.
Милостивый государь, жизнь раскрывала перед нашим героем множество страниц. Он повидал молчаливых преступников, с дерзостью встречавших вопросы судей, не желавших отрекаться от собственных злодейств; были и другие — истекающие слезами и раскаивающиеся. Их раскаяния начинались с порога, и уж трудно было, даже невозможно было их остановить, бог им судья… Но это была новая страница, когда на глазах Авросимова свершалось чудо падения от страстного взлета в бездну, от самопожертвования к рыданиям и страху, ах, ведь недавно совсем этот мальчик дух свой укреплял благородным стремлением, а тут вдруг повернулся спиной к собственному благородству.
Вот какую новую страницу перелистнула жизнь перед нашим героем, вот что повергло его сначала в ужас, а после — в гнев, которому суждено было расти на его собственное несчастье. Он вдруг увидел, как некий неистовый вихрь пламени и дыма обрушился на племя людей, заставляя их плясать, извиваться и корчиться, словно они и не люди, а жалкие осенние листья перед началом зимы; затем он увидел, что тот страшный и неумолимый вихрь есть не что иное, как их собственные безумства, и он попытался заглянуть еще дальше и еще глубже, но там уже начинался бог.
— Что же нам делать? — спросил ротмистр, когда страсти несколько поулеглись. — Участь ваша будет ужасна, господин подпоручик, ежели не найдется кто- либо в сем осведомленный, ежели вы его не найдете… Ведь должен был кто-то с вами об том разговаривать…
— Да, да, конечно, — проговорил подпоручик, едва сдерживая рыдания… — Такой человек есть… Дозвольте мне с ним встретиться, и я уговорю его раскрыть вам тайну.
— Кто он?
— Сударь, — вновь зарыдал подпоручик, — я назову вам человека, ежели вы пообещаете мне… дадите слово… Ежели в вас осталась хоть капля былого ко мне расположения, вы дадите слово, что оставите его имя в тайне… ибо он к сему делу совершенно не причастен… Если вы дадите слово… Ему просто показали, где зарыта рукопись, а какая — он не ведает… ежели вы дадите слово… ежели вы дадите слово…
— Назовите же мне его, — сказал Слепцов несколько в растерянности. — Время уходит. Я даю вам слово.
— Вы слышите? — обратился Заикин к нашему герою. — Он дает слово… Вы дали слово, господин ротмистр, Николай Сергеевич, что не предпримете к названному лицу никаких мер…
— Кто он?
— Сей человек, — проговорил Заикин строго, — мой родной брат Феденька Заикин, который здесь… в Пермском полку подпрапорщиком… ежели вы дозволите мне с ним увидеться…
— Нет, — сказал ротмистр. — Это исключено. Вы напишете ему письмо. Горе вам, ежели он упрется! Я предвижу ужасный поворот в вашей судьбе…
— Сударь…
— Я хочу спасти вас. Еще одна возможность…
— Я не стою вашей доброты…
— Вы напишете как бы из Петербурга, поняли?..
Как бы вы из крепости пишете, — оцепенение покинуло ротмистра. Он заходил по светелке. — Вы тоже пишите, господин Авросимов… — шепнул он нашему герою. — Вы пишите подробный отчет о случившемся. — И снова громко. — Время не ждет. Я постараюсь раздобыть в полку фельдъегеря нынче же… — Исчезнувший было румянец вновь заиграл на его щеках. — Не медлите, господа: рассвет.
Подхваченные этим вихрем, и узник и вольный дворянин равно заторопились, и в желтом сиянии свечи их перья помчались по бумаге, разбрызгивая петербургские чернила.
Не буду утруждать вашего внимания донесением Авросимова, ибо он ничего не добавил к безуспешной ночной работе, свидетелями которой вы уже были, а господин подпоручик Заикин написал следующее:
«Любезнейший брат Фединька — Я знаю верно что Павел Пушкин тебе показал место где он зарыл бумаги, — мне же он показал и видно неверно, я чтоб спасти его взял на себя вызвался и жестоко быв обманут погибаю совершенно. Тотчас по получении сей записки, от Николая Сергеевича Слепцова покажи ему сие место, как ты невинен, то тебе бояться и нечего ибо ты будешь иметь дело с человеком благородным моим приятелем который ни мне ни тебе зла не пожелает. Прощай будь здоров и от боязни не упорствуй, ибо тебе бояться нечего а меня спасешь. Любящий тебя брат твой
Николай Заикин.
Прошу тебя ради Бога не упорствуй, ибо иначе я погибну, чорт знает из чего из глупостей от ветренности и молодости. Если я пишу тебе сию записку, то ты смело можешь положиться на Николая Сергеевича Слепцова, ибо я ему совершенно открылся. Помни что упорство твое погубит меня и Пушкиных ибо я должен буду показать на них. Прошу еще раз не бойся и покажи».