Кажется, ну что в этом золотистом маленьком разбойнике, шустром и наглом, от которого невозможно избавиться, а единственное, что следует делать, чтобы вконец не потерять своего достоинства, гоняясь за ним, так это не обращать на него внимания… Да, все это так, а вот подите же, стоило нашему герою с гневом подумать о полковнике, как он тотчас вспоминал этих самых прусачков, бесчисленные стада которых пасутся в казематах, и, странное дело, гнев укрощался, ровно пламя, добравшееся в своем азарте до мокрых досок. И как только он укрощался и затихал и тлел, тут вспоминалась растерянная улыбка Павла Ивановича, и как он говорит: «А я думал, вы меня ненавидите…», и вот так это все одно к одному, и от гнева почти ничего не оставалось, а вместо него загоралось что-то такое, отчего у нашего героя начинались всякие страдания, будто это его самого содержат в каземате и ведут допрашивать. И он тогда разглядывал пристально своих судей: вот граф Татищев, военный министр, словно не выспавшаяся птица с малиновым от водки клювом; вот генерал Чернышев, у которого под мохнатыми бровями — два презрительных отравленных зрачка, и улыбка у него, от которой не жди пощады, и крик, ровно он не просто генерал- адъютант, а сам великий князь Михаил Павлович; вот Михаил Павлович с благообразным юношеским лицом, да ему все некогда, он брезглив, тороплив и насмешлив. А над чем насмехаться, господа, ежели сие — ужасная катастрофа? Однако, ежели не катастрофа, чего же мы, господа, время теряем, распутывая узел, которого не существует?
Тут наш герой подумал, что, не сломайся полковник, он мог бы с помощью верных друзей, которые, конечно у него остались на этом свете, бежать даже отсюда, из этой страшной крепости, и тогда страху меж судей не было бы конца, тем более что кто-то, а кто —.наш герой уже не помнил, высказывал предположение, что полковнику грозит гибель: не случайно, мол, все сошлись на нем в этом торжище. Уж не Павел ли Бутурлин был сей грозный оракул? Или что ужасное прочли они в найденных листах?
— Послушай, — сказал он кавалергарду. — Как то есть смерть?
— Ээ, — засмеялся друг милый, — даже цари смертны.
Это нисколько не развеяло туману, и Авросимов спросил снова, без надежды, но со злостью:
— А почем нынче честь да благородство?
— Не приценялся, — снова усмехнулся кавалергард. — Не знаю, как кто, а что до меня, так я за все ассигнациями привык платить.
Сей потешный разговор ни к чему не привел, и наш герой, ломая голову, сидел над своими бумагами в ожидании, когда, наконец, введут полковника, как вдруг, глянув в окно, увидел на заснеженном крепостном плацу знакомую печальную фигурку, которая изменила своему обычному месту у ограды собора, и потому, наверное, теперь ее было видно. Это его крайне обрадовало, ибо с момента возвращения из поездки прошло пять дней, а Настенька будто нарочно перестала появляться на привычном месте. Он сгорал от нетерпенья, пытался в городе ее разыскать, да закружился в хлопотах.
Пестеля ввели как всегда незаметно. Уже зажгли первые свечи. Он вошел сутулясь, словно тяжкий недуг преследовал его многие дни. Теперь, после обнаружения страшной рукописи, все должно было бы совершаться быстрее, но, странное дело, лица судей были спокойны, даже скучны, огонь злорадства не сверкал в их глазах, они тихо переговаривались, приуготовляясь к привычному бою.
Павел Иванович словно даже несколько потучнел за эти дни. Рыхловатая тучность его производила грустное впечатление, да и в лице была грусть, а может, даже потерянность, лишь маленькие глаза были холодны по-прежнему, и только когда он обратил их в сторону нашего героя, подернулись легким теплом.
Авросимов опустил голову. Павел Иванович отвернулся.
«Этот рыжий великан здесь, — подумал он с легким вздохом… — Слава богу…»
В течение нескольких минут мятежный полковник и члены Комитета молча разглядывали друг друга, словно вели беззвучный разговор.
«Идеи ниспровержения монархии носятся в воздухе, — словно говорил полковник, пожимая плечами, — сие не мое изобретение, а, стало быть, и не моя вина… Просто я по складу своей души, по направлению своих интересов увидел это и воспринял. Деятельность моя была следствием исторической неизбежности, а не злого умысла».
«Вы прикрываете высокими рассуждениями неудавшуюся попытку цареубийства, — словно твердили судьи с упрямством. — В вашей Русской Правде этого нет, но об этом вы не могли не мечтать. Не отпирайтесь».
«Города, — продолжал полковник, — я же отлично понимаю, что обвинение меня в попытке цареубийства — это ширма. Не это вам страшно, а свержение монархии и установление республики, которой до вас нет дела. Не царя вы жалеете, но себя».
«Нет, мы жалеем царя, ибо связаны с ним духовными узами из поколения в поколение».
«Нет, вы не жалеете царя, ибо живут и здравствуют убийцы Павла Петровича… А что до меня, можете считать, что я сам предал себя в ваши руки, хотя у меня были многие возможности избежать ареста. Но я совершил сие под давлением печальной мысли о несовершенстве революционного пламени в России. Пожалуй, это и объясняет мою с вами откровенность».
«Вы признаете, что пошли по ложному пути, именуя самодержавие тиранством?»
«Неограниченная власть — всегда тиранство. Я не шел по ложному пути. Я несколько поторопился. Уравнение с многими неизвестными требует, очевидно, большей усидчивости».
«…и вовлекли в свое злодейское предприятие десятки неискушенных сердец, которые теперь расплачиваются за ваш холодный умысел».
«Бог рассудит всех по высшей справедливости. История знает тому множество примеров…»
Вот что расслышал Авросимов, участвуя в их молчаливом диалоге, как вдруг различил наяву сказанное генералом Чернышевым:
— Кто же склонил вас к увлечению политическими науками?
Павел Иванович кротко глянул на генерала, что было даже странно при его холодных глазах, и ответил, пожимая плечами:
— Никто. Их знание требовалось для поступления в верхний класс Пажеского корпуса.
Тут произошло легкое движение, и судьи переглянулись между собой. И не то чтобы замешательство, а некоторое их недоумение не укрылось от синих глаз нашего героя.
— Что же вам удалось почерпнуть из них? — тихо спросил генерал Чернышев.
— Что благоденствие и злополучие царств и народов зависит по большей части от правительств, — ответил Павел Иванович.
«А от кого же еще?.. — подумал наш герой, выводя бешеные свои строчки. — Берегись, полковник!»
Настенька продолжала маячить на плацу. Бедное тоненькое создание.
— Не понимаю, — рассердился генерал. — И это навело вас на преступные мысли?
— Я имею честь, — сказал Павел Иванович, разглядывая свой палец, — со всей чистосердечностью сообщить Комитету, что сии занятия возбудили во мне намерения самые патриотические, а именно — установить: соблюдены ли в российском политическом устройстве правила, диктуемые политическими науками… Я стал обдумывать, как изменить и усовершенствовать различные государственные уложения…
— Зачем?.. Зачем? — торопливо поинтересовался военный министр.
Павел Иванович ответил все тем же тихим и бесстрастным голосом, будто все уже кончилось, и его самого уже не существовало, и не существовало борьбы за жизнь, а просто это душа его, не ведающая ни лжи, ни правды, ни гордости, ни страха, однообразно и монотонно исповедовалась где-то:
— Рабство крестьян всегда сильно на меня действовало, а равно и большие преимущества аристокрации, стоящей меж монархом и народом и скрывающей истинное положение народа ради собственных выгод…
— Для чего же создавали вы Русскую Правду вашу?
— Чтобы предложить ее правительству и государю на рассмотрение.
Генерал Чернышев хотел было возразить на это, но поперхнулся и долго кашлял. Павел Иванович терпеливо ждал. Наш герой даже подумал, что случись здесь та самая железная кружка и упади она сейчас на пол, полковник бы за нею не бросился, чтобы поставить ее перед судьями.