И наш герой, устроившись поудобнее в креслах, предался размышлениям о жизни, и крест Святого Владимира снова выплыл из тьмы и засиял пред ним. Однако в высокопарном его сиянии чего-то ужо не было, словно камень не до конца свалился с души, в которой продолжался коварный поединок беды и славы. Ах полковник, он ведь рыдал, наш молодой человек, проклиная ложь Браницкого, твое злодейство и жалея об тебе! Ах ротмистр, и он рыдал не из страха за свою жизнь, а потому, что судьба ставила его к барьеру, позабыв, что сердце-то отходчиво. Ах Настенька, и об тебе он рыдал, рыжий наш великан, не веря своим фантазиям и проклиная их. Но тут же перед ним возникла синяя полоса лесного тракта, по которому весело летит его кибитка, в которой он — один, один, один, совсем один, черт вас всех побери!
В этот момент неслышно, на одних носках появился в зале молоденький адъютант графа Татищева, с пунцовыми от ветра щеками, со счастливой улыбкой ребенка на устах, полный надежд на близкое счастье, которому ничто не помеха. Он легко поклонился, кивнул эдак всем и, увидев Бутурлина, еще более засиял, засветился.
— Вот вы где? — воскликнул он звонко. — А уж я-то ищу вас, я-то вас ищу!.. Я уже и надежду потерял… Как дымно у вас, господа, — и с загадочной улыбкой: —господин Бутурлин, вам письмецо от одной нашей общей знакомой… Ежели вам будет угодно, у меня возок…
— Ага, — сказал Крупников, — от дамы. Стало быть, жизнь продолжается, господа…
Бутурлин покинул игру и легко, как бы танцуя, подбежал к молодому человеку, и белый листок перепорхнул с ладони на ладонь.
— Вот так…
Все это происходило в противоположном от Авросимова конце залы, но молоденький адъютант, покуда Бутурлин пробегал листок, разглядел нашего героя и радостно закивал ему.
— Ах сударь, и вы здесь?! Граф очень лестно говорил об вас! Я крайне рад видеть вас и сказать вам об этом.
В этот момент Бутурлин поднял голову и поглядел через зал на Авросимова. Затем вновь пробежал листок и снова глянул, и решительно направился в его сторону. Авросимов увидел глаза кавалергарда, и сердца его шевельнулось.
— Прости, брат, — сказал Бутурлин и пожал плечами. — Я должен тебя арестовать…
Услыхав сии страшные слова, наш герой вскочил так, что проклятый подарок капитана, вырвавшись из ненадежных своих петель, пребольно ударил его по коленке и распластался на ковре. Проворнее ястреба кинулся к нему Бутурлин. За круглым столом шла игра. Никто ничего не слыхал, слава богу, и не видел. Незаметно они покинули сей гостеприимный кров, и сквозь шум ветра и фырканье лошадей то ли воистину сказанное «прости, брат», то ли придуманное в слабости, донеслось до слуха нашего героя.
17
В разговоре с графом Авросимов все начисто отрицал.
Граф слезам его верил. О Филимонове вопросов не было, ибо в чем-в чем, а уж в фантазиях собственных мы вольны, и нет нас вольнее. Знатнейшие специалисты проверяли английский пистолет неоднократно, но проклятая игрушка упрямо отказывалась стрелять. Остаток ночи, проведенный нашим героем взаперти на гауптвахте, вызвал в нем такую бурю отчаяния, а случайный прусачок, редкий гость в сем сухом месте, так его возбудил, что граф не стал продолжать разговора, а махнул рукой, дабы избавили его от вида сего зареванного лица.
Однако вышло повеление Авросимову крепости не посещать, а в двадцать четыре часа покинуть столицу и торопиться в свою деревню, что он, сотрясаемый лихорадкой, и исполнил за очень короткое время.
Наступила весна, лето. Как совершилась жестокая экзекуция, наш герой, натурально, видеть не мог, пребывая в счастливом неведении и оправляясь от зимней своей болезни. Уже значительно позже, когда печальная весть пробралась в их медвежий угол, в самую осеннюю пору, сквозь запах липового меда, грибов, опадающей антоновки, она, как ни была печальна, все же не смогла его поразить. Видимо, где- то в глубине души таилось все-таки предчувствие неминуемой жестокой расправы над несчастным полковником, не ко времени родившимся.
Тут, не омраченная ничем, в разгаре осени свершилась свадьба, внезапная как первый снег, и наш герой совсем закружился, завертелся, зараспоряжался, ибо никаких новых печальных известий не возникало больше, а уж слух об том, что Аркадий Иванович где-то в далекой Темир-Хан-Шуре застрелился, слух об том, по малости своей, не дошел и вовсе.
Вот и все, милостивый государь. Простите великодушно. Что же касается меня, то я, представьте, даже рад за нашего героя, что так все у него устроилось, так сложилось ко всеобщему ликованию.
Бог с ним совсем.
Эпилог
В минувшую субботу, в сороковую годовщину страшной казни, очутился я, милостивый государь, на Васильевском острове, за Смоленским кладбищем, у самого взморья, где, по преданию, будто бы были тайно схоронены тела тех пятерых несчастных и среди них полковник… Ах, полковник! Государь отобрал у него жизнь, земля — тело. Пора бы уж мне было, кажется, позабыть обо всем этом, а я не мог, и чем ближе была полночь, тем явственнее в моем воображении вставали кронверк и пять виселиц, и я слышал нервический треск барабанов… Все пятеро медленно тянулись к эшафоту. Я видел лишь Павла Ивановича. Он держался прямее, чем обычно, тюремная бледность не покрывала его лица, оно было спокойно, взгляд был ясен… «Возможно ли?!» — ужаснулся я, но тут же безумное мое недоумение исчезло: как пришел он глашатаем своих истин и вождем, так и уходил, будто не было ни равелина, ни пру сачков, ни слабости, ни печали о своей молодой жизни.
Не всякому такое суждено, но это-то и вливает в нас, остающихся, силы и велит нам помнить…
Да, так вот, значит, очутился я у самого взморья…
Как это со мной случилось, что я в свои годы решил на ночь глядя туда отправиться, в эту глухомань, на самый край света, понять не могу.
Время приближалось к полночи. Было душно по- июльски. Слезши с извозчика перед оградой кладбищенской, отправился я далее пешком. Уже всюду вокруг меня возникали мглистые тени, и старинные вязы и липы легонько шелестели, и за ними вдалеке поблескивали зарницы.
Медленно и бездумно пересек я безмолвное кладбище, не встретив ни одной живой души, и передо мной за стволами дерев шевельнулось свинцовое полночное море…
И тут, милостивый государь вы мой, почудилось мне, будто погружаюсь я в сон, в сказку: странные видения возникли передо мною. На узком пространстве меж кладбищем и водой привиделся мне огонек свечи. Я было подумал, что это и впрямь игра воображения, однако огонек приближался, и вскоре мимо меня проскользил неясный женский силуэт с зажженною свечой в руке. Вдруг справа от себя заметил я другой огонек, за ним — третий, и с другой стороны, и впереди, и сзади… Они вспыхивали, терялись за стволами, появлялись вновь, перемигивались, какие-то призрачные фигуры мелькали там и сям, и слышалась тихая речь, вздохи, едва различимое «ау»… Я вгляделся пуще: какие-то молодые господа и барышни шли со свечами, кружились по берегу, не останавливаясь ни на миг, словно искали что-то.
«Ау! Ау!..» — доносилось отовсюду.
Кто же это поднял меня с моей лежанки в сию душную июльскую полночь? Неужто бессонница и горькая память о прошлом? А этих-то, этих-то, молодых, со свечами, этих-то что привело сюда на печальную тризну? Мало им любви промеж себя и всяческих надежд, чтобы вот так кружиться средь дерев с поднятыми свечами? И ведь не один какой-нибудь несмышленыш, а множество, множество. И я слышал их вкрадчивые шаги и представлял, какие бури бушуют в их душах, и мне захотелось выбежать к ним и крикнуть:
— Господа, опомнитесь! Или вы тоже все на свой лад переворотить желаете? Или я совсем из ума выжил, старый дурень, эк меня трясет всего при воспоминаниях! Или вам прошлого мало? Куда же вас так много? И печальный мой полковник, взошедший на эшафот с поднятой головой и со взором, устремленным в иные надежды… да неужели теперь он вам снова… он вас снова… он для вас?.. Опомнитесь, опомнитесь, господа!