— Стивен?
— Что, мам?
— Закрой-ка рот и спи!
— Но я же сплю, мам! — Искреннее негодование. Ей с трудом удавалось подавить смех. Она на цыпочках выходила за дверь, и через минуту в комнате вновь слышался его шепот: «И тогда они сказали: давайте пойдем… пойдем… к озеру. И там по озеру плыла та лодка, и когда Лесной Пес начал тонуть, шлепать по воде руками, плескаться, кричать: помогите, помогите, где же Панча? Я — Лесной Пес, я здесь, я тону…» Затем наконец она слышала негромкий зевок. И наступала тишина.
Куда все это ушло? Что с ним сталось? Тот смешной маленький мальчик, который обо всем на свете рассказывал свои собственные истории, ничего не понял бы из рассказа о руководителе телефонной компании, недавно женившемся в третий раз, чья единственная дочь — от первого брака — сидела сейчас на белом стуле и смотрела, как ее единственный сын, рожденный вообще вне брака, качается взад-вперед, монотонно напевая песенку собственного сочинения, состоящую из одного лишь гортанного слога.
— Энн, — спросила Элла, раздвигая жалюзи, — тебе диетическую колу или лимонад?
— Лимонад, бабуля.
Что из всего этого получилось? — вновь спросила она себя, доставая из холодильника лед, а из буфета стаканы. Почему та история оказалась лишена всякого смысла? Ведь она когда-то возлагала на Стивена такие надежды, так уверена была, что он непременно совершит в жизни нечто достойное, благородное. Ни словечка по-людски — разумеется, глупо было ожидать счастливого конца. Может, лучше было бы ей быть такой, как Энн? Бедная девочка! У нее-то и вовсе никаких надежд нет перед лицом самой жестокой реальности, как нет и гордости… «Он никогда не будет полностью самодостаточным, но уровень его зависимости от других людей можно значительно снизить…» Может, было бы лучше, честнее рассказывать только очень короткие истории, вроде этой? Но неужели все прочие истории оказались ложью, романтическим вымыслом?
Элла поставила два высоких стакана и пластмассовую чашечку на поднос, положила лед, налила лимонад и тут же, негодующе цокая языком и сердясь на себя, вынула лед из чашечки Тодда и подлила туда лимонада. Рядом с чашечкой она положила четыре печеньица в виде фигурок животных и понесла поднос в сад, ногой привычно открыв и закрыв за собой затянутую сеткой дверь. Энн тут же вскочила, взяла у нее из рук поднос и поставила его на шаткий железный столик. Завитушки, украшавшие столешницу, за долгие годы после многократных перекрашиваний напрочь забила белая эмалевая краска, но ржавчина кое-где все же проглядывала.
— Можно кое-кому взять печенье? — тихонько спросила Элла.
— Да, конечно, — сказала Энн. — Конечно! Тодд! Посмотри-ка, что у нас тут? Посмотри, что тебе бабушка принесла!
Маленькие очки с толстыми стеклами растерянно поворачивались из стороны в сторону. Мальчик встал и подошел к столу.
— Подойди ближе, Тодд. Бабушка даст тебе вкусное печенье, — строго сказала ему молодая мать, отчетливо выговаривая каждое слово.
Ребенок продолжал стоять неподвижно. Элла взяла одно печеньице.
— Вот, возьми-ка, милый, — сказала она. — Это, по-моему, тигр. Вот идет тигр, он идет прямо к тебе. — Вкусный «тигр» проследовал через весь поднос, перепрыгнул через бортик и добрался до края стола. Элла, правда, не была полностью уверена, что ее четырехлетний внук следит за передвижениями «тигра».
— Возьми печенье, Тодд, — сказала ему мать.
Ребенок медленно поднял руку и протянул ее к столу ладонью кверху.
— Прыг! — сказала Элла, и «тигр» прыгнул прямо мальчику на ладошку.
Тодд посмотрел на «тигра», потом на мать.
— Съешь его, Тодд. Это очень вкусно.
Ребенок стоял неподвижно, держа на ладошке печенье. Потом посмотрел на него и сказал:
— Прыг.
— Правильно! Он прыгнул! Прямо к Тодди! — сказала Элла, чувствуя, как к глазам подступают слезы. Потом взяла еще одно печеньице, в виде свинки и свинка тоже пропутешествовала через весь поднос к краю стола. — А это у нас свинка. Она тоже умеет прыгать, Тодди. Прыг! Ты хочешь, чтобы она прыгнула?
— Прыг! — сказал ребенок.
И это было лучше всякой истории.
— Прыг! — сказала его прабабушка.
ДОМА ПРОФЕССОРА
Посвящается Тони
У профессора было два дома, один внутри другого. Сам он с женой и дочкой жил во внешнем доме, чистом и комфортабельном, хотя и несколько захламленном, ибо там не хватало места для всех его книг, ее бумаг и ярких, но преходящих «сокровищ» их дочери. Ранней осенью при сильных дождях крыша этого дома начинала протекать, но потом дерево разбухало и переставало пропускать влагу; впрочем, одного ведра, подставленного на чердаке под протечку, вполне хватало. А вот на крышу внутреннего дома не попадало ни капли дождя; там профессор жил один, без жены и дочки; он так, шутя, и говорил порой: «А здесь я живу. Это мой дом». И его дочь часто добавляла — без тени обиды, просто информируя гостя: «Сперва-то этот дом для меня предназначался, но на самом деле он действительно папин». А потом она могла сунуть Руку внутрь домика и вытащить оттуда, скажем, настольную лампу с абажуром-колпачком в дюйм высотой или синее блюдечко размером с ноготь на мизинце и с надписью «Киска», полное вечного молока. Разумеется, все эти вещи, как только гости повосхищаются ими всласть, она возвращала обратно и почти точно на прежнее место. Этот маленький домик вообще выглядел очень аккуратным и в самый раз подходил по размерам для своего разнообразного содержимого, хотя кое-кто и находил излишним количество всяких безделушек в гостиной. Дочь больше любила всякие хитроумные штучки и приспособления, купленные в магазине, — тостеры и пылесосы из страны Лилипу-тии; но она прекрасно знала: большинство их взрослых гостей просто в восторг приходит и от мебели, и от прочих замечательных предметов интерьера, которые её отец либо сделал своими руками, либо просто «довел до ума». Он обычно немного стеснялся сам их демонстрировать, и ей приходилось специально обращать внимание гостей на наиболее выдающиеся объекты: элегантный буфет со стеклянными дверцами, наборный паркет из твердых пород дерева, изящные деревянные панели, площадку с точеными перильцами, устроенную на крыше дома. Никто из гостей, будь то ребенок или взрослый, не мог устоять перед очарованием венецианских жалюзи, крошечные пластинки которых идеально складывались и раздвигались, стоило потянуть за суровую нитку, их скреплявшую. «А вы знаете, как сделать такие ослепительные жалюзи?» — непременно спрашивал профессор, подмигивая дочери, которая либо сразу, опережая озадаченного гостя, выкрикивала ответ, либо после того, как он нерешительно покачает головой или пожмет недоуменно плечами, радостно сообщала: «Выколоть заказчику глаза!» Ее отец обожал всякие каламбуры и игру слов и, как любой преподаватель, готов был без конца повторять наиболее удачные из них, а потому однажды, провозившись недели две с этими жалюзи, заявил, что венецианские жалюзи вполне могут стать ослепительными и для американца ибо у него так устали глаза, что он чуть не ослеп.[6]
6
Здесь непереводимая игра слов: вопрос «Do you know how to make a Venetian blind?» имеет два значения: «Знаете ли вы, как сделать жалюзи?» и «Знаете ли вы, как ослепить венецианца?», потому что слово «blind» может быть переведено и как «жалюзи», и как «ослепить».