И точно, несколько человек уже спешили к ним. Среди них Дронов увидел полковника, Взвоева с обожженным, Олю-большую, несшую его гимнастерку, поэта; по стене в их сторону медленно шествовал профессор Карелин.
– Так скажите же мне имя ваше, – обратился Дронов к белобородому.
– Имя мое Иван, Иван Григорьевич Загряжский, а это, рекомендую, друг мой, Василий Безобразов.
– Вы – Загряжский? Это вы отдельным добровольческим командуете?
– Я.
– Наслышан я про вас. А я в двенадцатом служу. Служил. Здесь вот теперь.
– Князь! Иван Григорьич! Ну! Теперь можно их самих штурмовать! – раздался за спиной Загряжского голос подошедшего полковника.
Загряжский обернулся:
– Иван Семеныч? А по вас уж панихиды заочно служат.
– А я жив.
– Вот встреча! Ужасно рад. Пленный один клялся и божился, что вы в Глубь-трясину бросились.
– Правильно клялся, только не в Глубь-трясину я бросился, а сюда, в монастырь. Это для них Глубь-трясина, а для нас – монастырь. Мы невидимки для них.
– Я это понял, когда сквозь деревню прорывались. Однако как же это?
– Да кто ж его знает как, – полковник развел руками. – Чудо Божье молитвами старца Спиридона. Больше нечего сказать.
– Потрясающе, – прошептал Безобразов. В отличие от Загряжского, лицо которого выражало сосредоточенность и спокойствие и, по-видимому, всегда таковым оставалось, что бы он ни чувствовал, Безобразов был крайне потрясен.
– А что там за стенами, Иван Григорьевич? – спросил полковник.
– Да ничего, держимся пока, – рассеянно ответил Безобразов, не отвлекаясь от созерцания всего, что виделось вокруг.
– Плохо, – сказал Загряжский. – Ваш полк вчистую разбит, Иван Семеныч, остатки в мой влились. И двенадцатый тоже. Если до послезавтра к Заречинску не отойдем, в клещах окажемся.
– Но вы-то как сюда?
– Мост через Знаменку подрывали, а до моих позиций через эту деревню самый прямой путь.
– Не понял. Как мост подрывали? – полковник недоуменно воззрился на Загряжского. – Вы, комполка, мост пробирались подрывать? Хотя... на вас это похоже, – полковник улыбнулся и покачал головой.
– Необходимость, Иван Семеныч. В полку за себя я Крутого оставил, вы его должны знать, орел и умница, с полком он справится, а вот с мостом... – Загряжский на мгновение будто задумался и движение нижней губой сделал, – пожалуй, лучше нас с Василием никто бы не разобрался. Дело в том, что вся полевая артиллерия, пол-кавалерии, все броневики и бронепоезд на той стороне. На той они теперь и останутся, и нашему прорыву успех обеспечен. Операция стоила того.
– Погодите, это какой же мост? Не у Перелюба ли? Что-то я других мостов тут не упомню.
– Он самый.
– Там у них штаб армии был.
– Там же и остался.
– Так там же за пять верст от моста мертвая земля, запретная зона, выселили всех, там чоновцев да чекистов, что комаров в этой Болотной...
– Вообще-то их там много.
– А вы вдвоем?
– Не вдвоем, а вдесятером, – сказал тут Безобразов, – еще два коня, да каких коня! Да два револьвера, да две винтовки, да две шашки – вот и десять. А бинокли? Да бинокль в руках Ивана взвода стоит. А кулаки? Ну мои за полтора каждый сойдет, а уж княжеские-то – не меньше чем по пять, – еще тринадцать плюс. Мы ж на мост состав со снарядами выкатили, точнее – сами они выкатили, ха, их диспетчера Иван очень попросил, он и выкатил, ну и из шестидюймовки – по составу; расчет шестидюймовки мы тоже очень попросили, не самим, в самом деле, стрелять, руки марать.
– Перестань, Василий, – тихо и серьезно сказал князь.
– Погоня была? – спросил поручик.
Загряжский кивнул.
– Да уж можно себе представить, такой мост потерять, – сказал полковник.
Безобразов почесал за ухом и сказал со вздохом:
– Вообще-то когда сквозь деревню рвались, я думал – все... ну в монастыре-то точно они должны быть! А мы ж прямо на него скакали, больше некуда. И вдруг как обрезало, вся орава их на краю поляны осталась. Вот уж чудо так чудо.
– Теперь и про вас будут клясться и божиться что в Глубь-трясине утонули.
– Да они ж и сейчас небось толпятся там, – воскликнул Безобразов. – Со стены можно глянуть?
– Ну а чего ж нельзя? – удивился полковник.
– А те не увидят?
Тут все окружающие расхохотались – столько было на его лице детского удивления и даже страха – не за себя страха, ибо вряд ли этот человек знал такой страх, а страха перед громадой зримого чуда. Улыбнулся и сам Безобразов и весело воскликнул: