Груня развернулась и пошла назад. За ней поспешил и Рогов.
Двадцать первый штурм также был неудачен, а двадцать второго не было, князь сам пошел на прорыв с остатками отряда своего и прорвался, а на Спиридоньевской растеклись-рассеялись по одному. Да их почти и не преследовали, главное – последнему форпосту контрреволюции в Москве конец, так и рапортовал бревногубый Рогов. Настроение у него было великолепное, хрен с ним, с Загряжским, свидятся еще – сведет еще Бог – так и сказал он и себе, и Груне.
– Ну, а ты чего раззявился, – накинулся он на солдата своего. – Мертвых, что ль, не видал?!
Солдат неподвижно застыл над убитым юнкером. Мертвый лежал на мостовой, а голова его лежала в луже собственной крови. Лужа была небольшая и круглая и точно ореолом святости обрамляла голову.
– Ангелочком лежит, – сказал бревногубый Рогов. – Ты, что ль, его?
Солдат кивнул.
– Ну и молодец. Чего так глазеешь? Не ты его, так он тебя.
Потом, когда крови будет не лужа, а море, убийцы не будут так глядеть на убитых. Пока же первые трупы на московских улицах и площадях ошеломляли еще некоторых нерешившихся: в пылу боя перешагнул через него, но вот бой миновал, остыло, и ужасом пронзена душа, еще не исторгшая из себя старое уложение.
Побывала Груня и в селе родном по делам продразверстки, когда пришлось расстрелять двадцать бывших односельчан за то, что хлеб спрятали и не поверили Груниной угрозе, что кто сам не сдаст, тому плохо будет. Не взяли в толк односельчане бывшие, не поняли, что "плохо" – это пуля в лоб. Или куда там придется.
Когда мать увидела Груню, с ней столбняк сделался и она поседела враз. Все от галифе дочкиного – никак глаз оторвать не могла. Учительша тоже поражена была, но быстро в себя пришла и обличать сразу бросилась:
– Вы растерзали революцию, вы растоптали свободу!
– Мы растоптали вас, – отрезала Груня. – А свободу мы взяли себе. Вы – прирожденные рабы.
– Мы – рабы?! – опешила учительша.
– Вы! – рявкнула Груня и пошла прочь от нее.
Когда расстреливали, к Груне солдатик подбежал:
– Товарищ Аграфена, там один орет, что он отец твой, что делать?
– А вы что делаете?
– Как? Так ить – расстреливаем.
– Ну так и расстреливай!
Потом она обходила убитых и увидела труп отца. Долго смотрела на него.
– Тоже прятал? – спросила подошедшего бревногубого Рогова.
– Наверное, – тот пожал плечами. – А кто это?
– Так... Эй! Чо вы с лопатами! Сами зароют, поехали...
Заглянула она тогда и в Загряжское, хотя и чувствовала, что никого и ничего она там не найдет, – уж наверняка на Дону где-нибудь. Она почему-то уверена была, что рано или поздно где-нибудь встретит его, и рвалась во все места, где он мог быть, по ее предчувствию. После падения дома на Никитской она сразу ринулась к особняку Загряжских. Старый князь и все семейство пришли в трепет неописуемый, когда Груня заявилась к ним со своими орлами. Не исключая и Агаркова, который удивлен был, пожалуй, больше всех, хотя и объявлял всегда, что он давно уже ничему не удивляющийся наблюдатель жизни и что только одно его может смутить: если вдруг Шаляпин петь перестанет.
– Где Иван Григорьич? – грозно спросила Груня, обводя всех пристальным взглядом.
Ответил Агарков:
– Так ведь, Грунюшка, тебе, поди, лучше это знать. С вашими небось дерется.
Груня подошла к Агаркову и, задумчиво оглядев его, сказала:
– Вот вы, Андрей Ананьич, и найдете его.
– Как это? – растерянно, но с некоторыми дольками сердитости спросил Агарков.
– Да так это! Думаю, вы знаете, где он может быть. А все остальные здесь останутся заложниками. К завтрашним восьми утра не приведете его – заложников расстреляю.
– Как?! Шутишь, Груня?
– Шутки кончились, Андрей Ананьич. Это вы все в шутки играли.
– Но... ты не сделаешь этого, Груня.
– Еще как сделаю, Андрей Ананьич. Вот так сделаю, – она выдернула из кобуры револьвер и выстрелила в большую семейную фотографию на стене.
Все ахнули, вскрикнули, Агарков просто окаменел, Грунин револьвер едва уха его не касался. А Марья Антоновна после вскрика и оцепенения бросилась к фотографии: лица молодого князя, еще мальчика, не было – разворотило пулей, между серьезными родителями сидело в матроске нечто безголовое, от дыры с черными краями ломаными молниями разбегались трещины в стекле.
Забыв про все, Марья Антоновна кинулась к Груне:
– Ты... дрянь!.. чернавка!..
В полушаге от направленного на нее ствола револьвера остановилась, замерла. Ухмыляющиеся губы Труни проговорили:
– Завтра в восемь ноль-одна вы получите такую же пулю себе в голову. Вы теряете время, Андрей Ананьич. Считайте себя тоже заложником, скроетесь – все равно найду.