Поручик стоял неподвижно и жадно, с трепетом слушал. Он весь был во власти голоса Оли-маленькой. Что-то особое, неведомое ему ранее нес в себе ее голос. Он создавал зримые образы. Поручик видел пьяные орущие рожи, жилистые лапы, рвущие платье Оли-маленькой, заблеванный пол, Олю-большую, в столбняке стоявшую в углу, полыханье пламени, вопли заживо в нем сгораемых, двух бегущих в разорванных платьях среди оторопелой солдатни с красными звездами на фуражках...
И при этом удивительно спокойным был голос этой девочки, на вид не более двенадцати лет от роду. Но в обыкновенных словах, ею произносимых, точно был еще какой-то смысл. В своей жизни поручик почти не общался с детьми, он не думал, что двенадцатилетние дети могут так говорить, да и никого поручик не мог представить, кто вот так говорил бы о недавно пережитом. И какая-то странная полуулыбка примерзла к губам Оли-маленькой.
– Сколько вам лет? – спросил поручик Олю-маленькую.
– Двенадцать.
Оля-большая же все это время смотрела перед собой отстраненным взглядом и, казалось, совершенно не слышала, что говорит племянница.
– Все это было месяц назад, – вдруг сказала Оля-большая, – мы пробирались в Крым. Из Москвы. Вот и пробрались.
– И, однако, что же коварного было в действиях вашей племянницы? Да она просто молодец, ваша Оля-маленькая. Даже если одной этой тварью красноперой на земле меньше станет... а тут...
– Кто назовет человека "рака" – подлежит синедриону, – сказала Оля-большая и строго посмотрела на Дронова.
– Это что ж, мучителей ваших, которые вас истерзали, которые всю Россию истерзали, весь мир готовы истерзать, простить их, что ли?!
– Да, безусловно.
– И вы их простили?
– Да.
– А я нет! Я – солдат, и мое дело на поле брани не прощать, а драться! И не прощу! И буду бить их, пока руки оружие держат. – И это очень печально.
– Да... да вы шутите, что ли?!
Оля-большая отрицательно махнула головой, тяжело вздохнула, сказала тихо "простите" и, поворотившись от поручика, медленно пошла назад.
– Вы Олю-большую не обижайте, она у нас святая, – серьезно и совсем уже не по-детски произнесла Оля-маленькая.
При этих словах Оля-большая остановилась и резко обернулась:
– Еще раз так скажешь, Ольга, – выдеру!
– А давно здесь этот монастырь? – спросил поручик у обеих Оль сразу.
Оля-большая пожала плечами:
– Мне кажется, он всегда был.
– Вы меня об этом спросите, – сказала Оля-маленькая и потащила поручика к скамейке у стены, – я здесь про все знаю, я со всеми тут говорила-спрашивала, а Оля-большая, она и ни у кого не спрашивает. Одно только спрашивает, когда человека впервые видит: "Вы сегодня прибыли?"
– А ты тут как тут и говоришь: "А я Оля-маленькая".
– Да, и ничего тут смешного нет.
– А я разве смеюсь?
– Вы улыбаетесь. И историю нашу я никому не рассказывала, кроме вас, вам первому, а все все равно все знают.
– Это как же?
– Монастырь, – вздохнула Оля-маленькая и пожала плечиками. – Тут все не так, как там, за стеной, здесь все друг про друга все знают. А вообще-то Марь Палне рассказывала, отцу Петру...
– Скажи-ка мне, Оля-маленькая, а тебе не страшно, что ты в центре такого грандиозного чуда находишься? Может, это все сон?
– Нет, не сон. А страшного тут что ж? Бог чудо устроил, чего ж тут страшного? Это за стеной страшно.
– Да-да, да-да... – поручик задумчиво помотал головой и опять сказал: – Да-да...
– Что "да-да"? – удивленно спросила его Оля-маленькая.
– Да-да, Бог чудо сотворил.
– А вы что, до этого чудес не видели?
– Не приходилось.
– Ну так читали небось?
– Небось читал. В детстве.
– Так вы же верили, когда читали?