Миновав отметку семь тысяч метров — рубеж, который мы недавно покорили с Уолшем, — «Триест» в четвертый раз за свою историю входил в абсолютно неведомые воды, куда до сих пор не заглядывал человек. Так было в 1953, потом в 1959 и дважды в 1960 году; совсем неплохо для аппарата, слывшего поначалу в глазах скептиков пустой безделицей…
11.24. Слышно, как «Уэнденк» и «Льюис» переговариваются между собой по акустическому телефону. В будущем, когда подводные лодки станут прослушивать море с семи-восьмикилометровой глубины, морякам придется держать язык за зубами! Уолш нажал на кнопку вызова. Я удивился. Уолш немного смущенно объяснил мне, что договорился с поверхностью об обмене условными сигналами: четное число вызовов означает, что все в порядке, нечетное — что дела плохи, пять звонков — сигнал бедствия.
Бедствия? Какого бедствия? И если даже так, кого звать? — мог бы спросить я, но промолчал.
Уолш дважды нажал на кнопку. Лишь бы какой-нибудь дельфин не перехватил сигнал по дороге. Те, наверху, решат тогда, что «дела плохи», и уйдут без нас на Гуам! Представляю себе, как мы явимся обратно, а на море ни души — хоть кричи караул. Добровольные жертвы погружения!
11.30, 8250 метров. Все идет по расписанию. Я сбросил уже шесть тонн балласта, чтобы поддержать график спуска. Теперешнюю скорость 60 сантиметров в секунду придется держать до девяти тысяч метров. Бросаю взгляд на иллюминатор: мимо несется поток ледяной воды. Интересно, какие мысли сейчас у моего напарника… Порой проносится блеклая искорка планктона, но в общем море пустынно, до удивления пустынно.
11.44, 8880 метров. Если бы мы поднимались, то прошли бы вершину Эвереста. Вода приобрела кристальную прозрачность. Никакого подводного снега, ни единого зернышка планктона. Свет центральной фары уходит далеко-далеко вниз, луч рассеивается в прозрачной воде.
Под нами еще двухкилометровая толща, если только течением «Триест» не отнесло в сторону. В этом случае дно должно вот-вот появиться. Понемногу сбрасываю балласт то с кормы, то с носа.
За падающими дробинками можно следить многими способами — смотреть в иллюминатор, слушать в гидрофон, читать по шкале гальванометра, следить за отклонением стрелки, а в отдельных случаях «записывать» железный дождь на эхограмме.
Полдень, 9300 метров. Первая робкая попытка нащупать дно эхолотом. К счастью, ничего. Дно, значит, глубже 200 метров. «Триест» продолжает спокойно опускаться со скоростью 30 сантиметров в секунду.
Ничего нового, все происходит как при обычном, ничем не выдающемся погружении. У батискафа оставался солидный резерв. Поплавок благодаря своей системе сжатия бензина в принципе мог выдержать любое давление. Количество балласта позволяло опуститься гораздо глубже дна впадины Челленджер, а затем подняться на поверхность: я не израсходовал и половины начального запаса. А кислород? Его оставалось не более чем на сутки; столько же было и щелочи. Одним словом, можно было понырять всласть!
Для меня «Триест» был не просто изделием из стали, пластмассы, бензина и медной проволоки. Я смотрел на него почти как на живое существо, которое привыкло ко мне и работало не за страх, а за совесть. В нескольких метрах надо мной тонны воды заходили внутрь поплавка и со страшной силой сжимали бензин; глядя на подрагивание стрелок приборов, я чувствовал, как вода словно вливается в меня…
Телефон молчал. Должно быть, «Уэнденк» слишком отклонился от нашей вертикали.
Последний этап проходим черепашьим шагом; тишину нарушает лишь шипение кислородного прибора. Мы с Уолшем по очереди включаем эхолот. Нет ничего, пока ничего. Но это в порядке вещей: мы рассчитывали нащупать дно еще через 1000 метров, не раньше. Я все же проверил чувствительность эхолота: несколько килограммов сброшенной дроби вычертили на эхограмме четкую полосу. Пока все шло нормально, можно было спускаться дальше.
Теперь, когда мы достигли без малого десятикилометровой глубины и готовились сесть на дно, надо было принимать меры предосторожности. Дитц, сейчас ожидавший на борту «Льюиса», предупреждал, что дно этого желоба, возможно, отличается от других. Была вероятность, что здесь нет дна в обычном его понимании — в такой глубокой котловине оно может состоять из зыбкого неощутимого слоя, целой зоны взвешенных осадков, куда зароется батискаф. Таким образом, мы окажемся «в» дне, а не «на» дне. Как сообщалось в печати, советские ученые с «Витязя» многократно пытались сфотографировать дно на такой глубине.