Дуся ушла. Степан разглядывал добротно обставленную избу. Видно, крепко зажил Петро. До войны ли так складно получилось, или после успели? Однако после. Довоенную-то жену Октябриной величал. Разошлись, или что другое стряслось, бывает. А Дуся, по всему, хозяйка, в уме женщина. Верно, постарше Петра намного, хоть и фасонит, а заметно.
Вещи были не дешевые, все больше городские, цены немалой. Даже абажур в большой комнате диковинный: оранжевый, с висюльками стеклянными. А электричества в деревне нет, значит, на будущее приобрели. Когда же Петро с войны вернулся? Враз столько добра не наживешь, чтоб не беречь. В таких сапожках, в каких Евдокия за скотиной ухаживает, в театрах показываться.
Вспомнилась Нинуха в резиновых потрескавшихся ботиках, счастливая трофейными штампованными часиками. Купит ей Колька бурки фетровые, ой как беречь их станет!..
Во дворе громко заговорили, сбили думы Степана. А думал он теперь о том, что могло произойти в ту ночь на берегу Синюхи. Сам помнил только балку, как искал в ней Демина, блеск-треск над головой. А кто от погибели спас, как в госпитале очутился? Ведь когда пришел в себя, было не лето, не Умань. Стояла глухая зима в присыпанном снегом далеком Омске.
В сенях что-то опрокинулось, загремело, и в избу боком вошел Демин. За ним, поднырнув головой под притолоку, ввалился огромного роста парень, пошоркал сапогами о половик, шагнул к столу.
— Шура, — представился он, утопив в ладони руку Степана.
Демин выставил на стол батарею бутылок.
— Молодец, Евдоха, быстренько сообразила. Она у меня расторопная, только малость без командира в голове. Развешала коромысла, нетель комолая, чуть глаз крючком не выткнул, — частил он. — А почо омуля-то не подала, как так? Садись, Шурка, не торчи верстой, будем с дружком фронтовым встречу праздновать.
Парень шумно полез за стол. Демин нагнулся к Степану, зашептал:
— Шурка — напарник мой по рыбной части. Душа добрая, тихая. Приехал, а сам не здешний, ну, ни кола ни двора. Взял в свою бригаду. Почему не помочь человеку, верно?
— Верно, — подтвердил Степан.
— А скоро и другое дело обтяпали. — Петр хохотнул, тиснул плечи Степана. — В общем, теперь при доме своем, при хозяйке. Правда, кривовата малость и детей — воз, но зато сразу и хозяин и тятька. Башка у него — во! Здрасте, и Евдоха тут как тут. Ты омулей доставай давай, ну!
Дуся прикрыла ведро марлей, вышла и вернулась с омулями. Быстро разделала их, засыпала колечками лука, подала на стол.
— Со встречей нас, Степа! — строго провозгласил Петр и осторожно, чтобы не расплескать, потянулся чокнуться.
— Со встречей! Я радый тебе. — Степан чокнулся с ним, подумав бесшабашно, что выпить можно, обойдется как-нибудь. Да и нельзя не выпить: и обычай поддержать надо, и, что самое главное, рад был Петру живому-здоровому.
Степан только пригубил. Демин укоризненно развел руками. Шура, устыжая, тоже помотал большой головой. Степан показал на темя, выпятил губу, дескать, выпил бы, да не дает. Демин устремил взгляд в столешницу, утвердил на ней локти. Кожа на лбу его собралась вальками, широкие брови насели на глаза.
— Оно, может, и не дает, — мрачно подтвердил он, нехотя прожевывая сало. — Шибануло тебя тогда, не приведи бог. — Узкоглазо, захмеленно всмотрелся в Степана. — Хоть че помнишь?
— По бурьяну ползал, тебя искал, это помню, а дальше… — Степан виновато поморщился. — Нет, в голове смутно все, как заспал.
— Вот долбануло так долбануло. — Демин поцокал языком. — Я думал, ты соображал тогда, а оно — эвон чо! Не помнит.
— А ты расскажи все сам путем, — ввязалась Дуся, разомлевшим лицом подаваясь к Петру. — Мы с Шуршей тоже поантиресуемся.
— Рассказывать есть что, да не про все хочется, — начал Петр, щурясь на лампу. Пламя в стекле вытянулось, коптило.
Слушал Степан о последнем бое своем жадно, будто рассказывали ему о раннем его детстве, которое не помнит, а узнать о той поре хочется, больше того — необходимо. Дуся промакивала глаза подушечками пальцев, вздыхала. Широкое лицо Шуры окаменело. Он мрачно дымил папиросой, а в особо крутых местах рассказа грохал кулаком по столу.
Петр раскраснелся от воспоминаний и говорил, говорил. Слушал его Степан, и до жути ясно представлялось ему, как красноармейцы поплыли через реку. Очереди вспарывали воду…
— Ты едва руками булькаешь, подталкиваю тебя к берегу, а сам чувствую — конец мне. Воду стал хлебать, а она соленая вроде, густая какая. — Петр замолчал, несколько раз трудно сглотнул, будто все еще сопротивляясь той, синюхинской, соленой от крови и вязкой воде. — Ну, вытолкнул тебя на берег, а сам назад, успел лейтенанта сцапать, что рядом с нами плыл. Выволок его.