Солнце пошло на перегиб, но все еще высоко над головой, жарит. Устя поднялась с камня, обдернула подоткнутую юбку и, как была, босиком, пошла от зимовья вверх по берегу.
Семен выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю. Оттягивая веревку, он отвел бадью на сторону, опрокинул. Надо было спускаться в шурф, нагребать породу для нового подъема, но Семен, повернувшись к Усте спиной, медлил.
Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, спину, молчала. Солнце клонилось к гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.
— Зачем пришла? — хриплым от долгого молчания голосом спросил Семен. — Велено дома быть. А ну вернулся… муж?
— Не муж он вовсе, — Устя задышала ровнее. — Знаешь ведь… Али не радый мне? — Она стянула с головы платок, стала обтирать Семенову спину, Семен вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от прикосновения ее пальцев, он невольно обшаривал глазами кусты стланика, прохватывал взглядом просветы меж сосен. Крепко засел в нем образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремневки.
— Иди, — попросил, — уйди от греха.
— Не гони, — вздохнула Устя, — пришла ведь. Сама. — Улыбнулась ясно. — Сон вижу который день, одинаковый. — Взяла его за руку потянула к себе. — Не простой сон-то. Господь, знать, так уж велит. Сядем. — Она опустилась на горку вынутой Семеном породы. Он развернулся к ней. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:
— Что он велит, господь-то? — сухо сглотнул. — Какой сон твой?
— Нас хоро-шо-о вижу, — не отпуская его руки, легко выдохнула Устя. — К добру это. — Зашептала быстро: — Сбежим отсюда, Семен, вот теперь, сразу! — Оглянулась, потемнела лицом. — Сил не стает терпеть его, постылого. Убьет он меня… И тебя, если так вот застанет. Не впервой ему. Жену свою, родимую, на покосе вилами с зарода запорол. Бежим!.. Люб ты мне.
— Ну, я ему не баба, со мной ему того, — хмелея от ее слов, заговорил Семен. — Сам обидеть могу… Люб, говоришь? И ты мне люба.
— Боюсь я! — Устя закинула руки за шею Семена, стиснула отчаянно. — Уведи ты меня от лешего этого. Ну что тебе тут надо? Золота? — засмеялась невесело. — Да бог с ним совсем! Ты сильный, наживем добра и так, на людях лишь бы.
— Не-ет, — Семен качнул русой головой. — Прибегом мне на людях не жисть. Кому не лень, всяк палкой кинет, а то к околоточку — имай, беглай!.. Здесь я вольный казак, сам себе хозяин.
— Ой, уйдем, Сеня! Любить буду, как в песнях поют. — Устя решительно поймала ртом вялые губы Семена.
Солнце еще долго цеплялось за гольцы, наконец упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью, по самые гривы, налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.
— Темнеет уже. — Семен встал на пьяные ноги. — Идем.
— Сейчас! — обрадовалась Устя. — Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведем, лошадь выведет. — Она торопливо упрятывала волосы под платок. — На реке плот свяжем — и на низа!
Семен поднял рубаху, встряхнул.
— В зимовье идем, — сказал он твердо. — Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-то золотой к любому замку впору. — Подумал. — Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно. Айда!
— Чего же ты, а? — потускнев от его слов, спросила Устя. — С Василием встренешься — не отпустит, изнурный. И золота не даст. А умом добредет до греха нашего — захлестнет или ночью удавит. Кто ты ему, чужедальний?
— Ну-тко, — Семен приподнял Устину голову. — Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал.
— Да бог с тобой! — откачнулась Устя. — Может, догадка у него, а я — что ты!
— Ну и ладно, — Семен утер лоб, — спустимся отсюда, так меня у зимовья подождешь. Я быстро с ним отговорю.
— А меня спросит?
— Отвечу, не печалуйся.
Семен натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.
— Сиди тут, — приказал Семен.
Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, потаенна. Глядя вслед Семену, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.
В зимовье никого не было. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семен добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол, и «что-то» тяжело и мокро шмякнуло.