— О том, — в улыбке расплылось лицо Василия, — что с вольной в кармане с каторги не бегут, по тайге не хоронятся.
Семен дернулся, вскочил на ноги. Табуретка со стуком покатилась к порогу.
— Ты зачем это врешь?! — недобрый огонь забродил в глазах Семена. — Ты откудова взял, что я беглый?!
— Не хайлай, — хмуро предостерег Василий. — Живи, старайся, чем тебе здесь не воля?
— Мужики-и, сдурели? Свару в тайге заводите! — сунулась к ним Устя, но Василий жестом осадил ее.
— Слышал, Сенька? Верно баба говорят — тайга вокруг, глухомань… В село пойду я. Утром и двину.
— Ага, — Семен сцепил зубы. — Валяй, я тоже ударюсь следом.
— Боишься, артель-то приведу, да не туё? Жандармскую? — Василий махнул рукой. — Брось. Тайга — государства вольная, тут своя правда, тут не выдают.
— Крутишь! — выкрикнул Семен. — Глаза отводишь. Чужими руками отделаться замыслил, своих марать боишься — богу молишься!
— Тю-ю, дурень, — снова отмахнулся Василий. — Говорю — сядь, обмозгуем, дело обчее. Чего кажилишься?
— Неча мозговать. Давай мне мою долю, и весь сказ! — не унимался Семен. — Вольный я казак? Вольный!
— Матерь божья, заступница, — меленько закрестилась в темном углу напуганная Устя.
— Вольный, — жамкая ручищей бороду, согласился Василий, — а все ж дурак… Устя, давай ужин на стол. Я скоро.
Василий натянул армяк, вышел. Устя, как и Семен, прислушалась к удаляющимся шагам, спросила из темноты:
— Уходишь, Семен, решился? — Вышла из угла, прижала к груди руки. — А я-то думала, сломался ты… Уйдешь, а я как же?
— А? — бессмысленно глядя на нее, переспросил Семен.
— Со мной-то что станет?
— Уйдем. Вместе. Ночью, как заснет.
— Бог тебя наградит, Сеня! — обрадовалась Устя. — Бог, Сеня…
— Тихо ты! — Семен ударил кулаком по колену. — Ужин давай, чтоб все складно было, как наказал. — Хитрый, черт.
Пока Устя собирала ужин, вернулся Василий. Сдвинув в сторону чашки, поставил на стол берестяной туесок, сказал:
— Все тут, без утайки. — Он высыпал содержимое туеска, и все трое молча уставились на грудку золота песком и самородками, блекло отсвечивающую на щербатом столе.
— Вот твое, — Василий ладонью отгреб ровно половину, пододвинул Семену. — Небось не в обиде? Бери и поутру мотай на все четыре. Теперь же ночь, прогонять не стану.
Блеснами заиграли глаза Семена.
— Эх-эх ты, сколь! — Обрадовался он и испугался. — Многовато одному-то. Отбавь. Двое вас.
— А я на двоих тебе и отсыпаю, — округляя ноздри, усмехнулся Василий. — Радуй душу. Я себе добуду.
Семен промолчал. Устя поймала взгляд мужа, брошенный в запечный угол, закусила руку.
— Ва-а-асенька! — охнула она, оседая на скамью.
— Цыц! — полоснул ее взглядом Василий. — Кого пожалела, металлу?.. А ты бери, Семен, бери. Твое кровное.
— Тогда благодарствую, — поклонился Семен. — Верно скажу, что должон. Чего там! Ты в аккурат догадался — беглай я. А этого хватит откупиться.
— Оно и ладно, — Василий сел на табуретку, отчего она хрустнула всеми суставами, шумно захлебал похлебку.
— Тяжелое да приятное, — шептал Семен, заворачивая золото в лоскут выделанной сохатиной шкуры…
— Садись, ешь, — Василий указал на миску. — Или разбогател и сыт?
— Разбогател! Верное слово, — опять поклонился Семен. — Благодарствую вдругорядь. — Он упрятал сверток под ошкур штанов, подсел к столу.
Устя подала чугунок с мясом. Василий кончил хлебать, облизал ложку. Ухватив кусок мяса, шмякнул в пустую миску, попросил:
— Подай-кось нож, Устя.
Устя отделилась от печки, протянула нож Семену.
— Возьми, — сказала, — передай.
Не глядя на Устю, Семен нехотя взял нож и так же вяло протянул его Василию. Устя задом отступила к печке, прикусила губы.
— Может, останешься, Семен? — кромсая мясо, полюбопытствовал Василий. — А то не ровен час, подстрелят на тропе. Балуют этим промыслом кое-кто… Хозяйствовать обоя начнем, а?
— Оно бы конечно, — Семен отодвинул миску, — да опять же какой из меня хозяин.
— Обоя, говорю, будем. Дело нехитрое, — Василий мотнул бородой, — да и погодка задурила, чуешь? С верховьев ветер, снежку бы не принесло.
Семен чуть отвернул от него голову, скосил глаза на дверь, прислушался.
— Прихватит где-нибудь и схоронит, — гудел Василий. — Тайга, она свое кре-епко доржит. Сам пропадешь и золотишко оставишь, а в ем труд заложен куда-а какой. — Он встал, подошел к двери, распахнул. В темном проеме, на свету, густо мельтешили снежинки.