Вот так, Филипп Анатольевич, и закончилась эта долгая история, которая едва ли сделала хоть кого-нибудь счастливым. И, в некоторой степени, я даже благодарен вам. Вы положили конец безумию, которое уже двадцать лет гложет мою душу.
Глава XXXI: Прощание
— Зачем вы рассказали мне все это? — спросил я. Мы уже подходили к Зуево, когда генерал закончил говорить.
— Чтобы вы знали, и чтобы у вас не осталось вопросов, — ответил Роман Германович. — Теперь, как вы можете догадаться, все кончено и для меня: моя роль в произошедшем непременно станет достоянием общественности. В тюрьму я, конечно же, не отправлюсь — возраст и заслуги выручат — но своего поста, безусловно, лишусь. Ну и бог с ним: уже послужил свое.
— А что будет с вашими внуками: с Элей и прочими?
— Я позабочусь о них, не переживайте. Они уже в безопасности. Конечно, близнецов придется отправить на лечение…
— Лечение? — удивился я. — Они же…
— Вы не понимаете, — резко перебил меня Балагутин. — Вы думаете, они убийцы. Ведь думаете? Да, согласен, они творили ужасные вещи и виновны в смертях людей. Но они не преступники. Они больны, и их нужно лечить. Я уверен, им еще можно помочь.
— А как помочь тем, кого они зарыли в лесу? — не сдержался я. — Тем, кого потом сбросили в воронку без дна, чтобы замести следы?
— В воронку? Похоже, вы заблуждаетесь, молодой человек. В воронку в Непадовичах действительно сбрасывались улики: нереализованный товар, который опасно было хранить, отработанные остатки прекурсоров. Но не людей. А обнаруженные вами ямы в лесу — это не могилы. Это лишь вскрытые тайники, в которых отпала необходимость, едва мой сын вспомнил про заброшенный карстовый колодец и нашел ему применение.
— То есть… вы знали все?
— Да, Филипп Анатольевич, — генерал остановился и заглянул мне в лицо. — Я знал, но не препятствовал, ибо у меня не было выбора. Но вы должны понимать: мой сын — не убийца. И мои внуки тоже не убийцы.
Я счел за благо промолчать. Да и какой резон спорить с человеком на тему, которая для него принципиальна, а для тебя — нет?
— Вы мне верите?
— Верю, — ответил я после недолгого раздумья.
— Благодарю. Для меня это важно, — возможно, для него и вправду было важно оправдать своего сына хоть в чем-то. — Что вы планируете делать дальше?
— Наверное, как только следователи отпустят меня, вернусь домой. Раз вы знаете все, то для вас не секрет, что мне все еще грозит армия. Но я уже решил: будь что будет. Если придет повестка, я найду способ с ней разобраться.
— Думаю, она к вам не придет, — несмотря на то, что нашу беседу едва ли можно было назвать веселой, Балагутин чуть заметно улыбнулся. — Но, в любом случае, желаю вам удачи. У меня к вам еще один вопрос, если позволите.
— Да, конечно, — кивнул я.
Что он имел в виду, говоря, что повестка не придет?
— Как вы думаете, почему мой сын так благосклонно отнесся к вам, несмотря на все ваши попытки разоблачить его?
— Я не пытался разоблачить его, — возразил я. — До последнего мы вообще не знали, кто такой ваш сын и чем он занимается.
— Допустим. Но все же? Почему вы оказались так ему… симпатичны?
— Если честно… — я задумался, вспоминая свою первую и одновременно последнюю встречу с Геннадием Добренко, которая произошла меньше суток назад. — Я не знаю ответа. Возможно, это как-то связано с тем, что он знал меня с детства.
Генерал покачал головой: такое объяснение его не устраивало.
— Ладно, — ответил он. — Мы уже пришли. Вы говорили, у вас тут собака? Не она ли сейчас лает?
— Лает… — вспомнив об Агате, я помрачнел. — Нет, вряд ли это она. Хотя… И вправду, кто-то лает.
— Но вряд ли это полицейская собака. Смотрите.
Возле нашего дома явно происходило что-то интересное. Трое полицейских в форме, топтались у закрытой калитки, но войти во двор не решались. Потому что путь им, яростно прыгая и лая, преграждал…
— Агат!
Стражи порядка разлетелись в разные стороны, как от взрыва гранаты, а секунду спустя мне в грудь врезался огромный пушистый серый ком. Я не удержался, полетел на землю, смеясь, как ребенок. Агат был ранен — вся спина в крови — но пуля лишь скользнула по шкуре, вырвав клок шерсти и оглушив его. Придя в себя, верный пес кинулся искать хозяина и, не найдя, остался охранять дом, где его и застали полицейские. Я так крепко прижал к себе уцелевшего Агата, что тот начал вырываться.
— Я очень рад, что ваш друг остался жив.
Подняв голову, я увидел над собой лицо генерала Балагутина. Пожилой военный улыбался. Это казалось невероятным. Он потерял сына, наверняка потеряет должность, и, возможно, ему грозит суд — и все же, несмотря на все свалившиеся невзгоды, этот человек нашел в себе силы улыбнуться чужому счастью. И только тут я окончательно осознал: все закончилось, все позади. Агат, изловчившись, облизал мне лицо, и я, не сдержавшись, заплакал.
Потом приехали ребята, их привезли на двух полицейских машинах: мы обнимались и прыгали, как сумасшедшие. Увидев врача, я попросил его осмотреть Агата и оказать ему помощь. Потом лысый майор долго и скрупулезно записывал мои показания, тщательно внося их в протокол. А после ко мне снова подошел отец Лопарева, извинился за сына, пообещал, что все, о чем договорились, будет сделано. Я кивал, даже не зная, о чем, собственно, Андрей договорился с этим неприятным человеком: мне было все равно.
А потом вдруг все исчезли, остались только Андрей, Аня, Макс и Витя. Мы завалились в дом, выпотрошили холодильник и закатили пир. Витя гордо демонстрировал раненую руку, Андрей рассказывал, каких усилий ему стоило организовать наше спасение. Тосты сменяли друг друга, вопросы следовали за ответами: мы говорили, говорили, говорили… В итоге все сошлись на том, что следующим летом мы обязательно вернемся в Зуево и займемся ремонтом: починим наш дом, дом Макса… Было здорово и весело, но я поймал себя на мысли, что боюсь смотреть Ане в глаза: завтра нам предстояло расстаться.
Я проснулся посреди ночи, словно по будильнику. В голове немного звенело, но сон исчез бесследно, как бывает, когда просыпаешься с мыслью, что куда-то опоздал. Комнату освещал пробивавшийся сквозь занавески лунный свет: ночь выдалась ясная, наверное, завтра приморозит. Кажется, наша пирушка оборвалась довольно внезапно, ибо ее участники в какой-то момент поняли, что буквально с ног валятся от усталости. Да и вино помогло, а мы как раз допили остатки. Денек получился долгим… Сейчас дом наполнен сопением мирно спящих людей. Не хватает только одного. Одной. Так и есть: небольшая кушетка в «женской» половине пустует. И собаки тоже нет. Куда это они намылились?
Ночная деревня погружена в тишину, которая пугает человека, не готового к ней. Лишь прислушавшись, понимаешь, что тишина эта мнимая. Под ногами хрустит снег. Ветер тихонько нашептывает что-то в ветвях деревьев. Скрипит старый покосившийся флюгер на соседской крыше. Но ни одного звука, который мог бы напугать. Это были мирные звуки, а я за два месяца наслушался и не такого.
Идя по единственной улице, мимо слепых заколоченных окон и присыпанных снегом заборчиков, я в очередной раз остро осознал, как же мне будет не хватать всего этого. Можно бесконечно долго и красиво говорить, придумывая все новые и новые эпитеты, но все они будут лишь словами — искаженным отражением чувств. Спустя десять лет я снова полюбил Зуево. Но нельзя жить в двух местах одновременоо, рано или поздно приходится выбирать, какое из них называть домом. У меня уже есть дом, и меня там ждут. «Но я вернусь», — мысленно обращаюсь я к деревне, как к живому существу. Старому, дряхлому, покинутому — но живому. Не сломленному.