Когда же ответ пришел — и изрядно увесистый! — меня вновь охватило былое возбуждение, а любопытство между тем удовлетворено так и не было. Уилмарт по-прежнему был склонен списывать со счетов свои предположения и выводы своих коллег касательно моих снов, фантазий и выбора слов как удачные догадки, хотя рассказал мне о проекте достаточно, чтобы воображение мое распалилось не на шутку, — особенно об открытии подспудных связей между жизнью воображения и археологическими находками в отдаленных местах. Особенно заинтересовал его тот факт, что снов мне, как правило, не снилось и что спал я необычно долго. Он осыпал меня благодарностями за помощь и за приглашение, обещая непременно побывать у меня, когда поедет на Запад. А еще у него нашлось ко мне без числа новых вопросов.
Последующие месяцы выдались в высшей степени странными. Я жил самой обыкновенной жизнью, если такое определение здесь уместно, читал, предавался ученым занятиям, бывал в библиотеке, даже стихи время от времени пописывал. По-прежнему ходил гулять в холмы, хотя теперь сделался более осмотрителен. Порою мне случалось остановиться и долго, неотрывно смотреть на сухую землю под ногами, словно ожидая рассмотреть очертания потайной двери. А порою меня охватывало внезапное, неодолимо яростное чувство вины и горя при мысли о том, что отец мой замурован там, внизу, а мать погибла страшной смертью: мне казалось, что я должен отправиться к ним — любой ценой.
И однако ж в то же время я жил только письмами Уилмарта и настроениями благоговейного трепета, фантастических домыслов и паники — ужаса почти блаженного, — что они во мне рождали. Помимо проекта он писал обо всем на свете — о моей поэзии и ее новых толкованиях и о моих идеях (здесь он то и дело разыгрывал наставника и ментора), о событиях в мире, о погоде, астрономии, подводных лодках, о своих кошках, о внутриуниверситетской политике в Мискатоне, о собраниях избирателей в Аркхеме, о своих лекциях и о своих предстоящих недалеких разъездах. В его изложении все это звучало захватывающе интересно. Он явно обожал писать письма, и под его влиянием я тоже пристрастился к эпистолярному жанру.
Но более всего, разумеется, меня завораживало все то, что он время от времени писал о проекте. Он поведал мне немало всего интересного про мискатоникскую экспедицию в Антарктику 1930–1931 годов, с ее пятью громадными самолетами «дорньер», и про прошлогоднюю довольно неудачную экспедицию в Австралию, в которой участвовали психолог Пейсли и его отец, бывший экономист. Помню, что читал о них обеих в газетах, хотя репортажи были на удивление обрывочны и неполны, как если бы пресса относилась к Мискатоникскому университету с изрядной предвзятостью.
У меня создалось стойкое впечатление, что Уилмарт очень хотел присоединиться к обеим экспедициям, но не смог (или ему не позволили), что крайне его расстраивало, хотя он по большей части мужественно скрывал свое разочарование. Не раз и не два он ссылался на свою «болезненную возбудимость», чувствительность к холоду, жестокие мигрени и «приступы болезни», на несколько дней укладывающие его в постель. А порою он с тоскливым восхищением отзывался о колоссальной энергии и крепком сложении нескольких своих коллег, таких как профессора Атвуд и Пейбоди, изобретатели геосканера, доктор Морган, охотник на крупную дичь, и даже восьмидесятилетний Армитейдж.
Порою Уилмарт задерживался с ответом — то по причине очередного приступа, то потому, что задержался дольше ожидаемого в очередной поездке, — и всякий раз я не находил себе места от тревоги. Один из последних своих визитов он нанес в Провиденс — пообщаться с коллегами и помочь в расследовании смерти Роберта Блейка, поэта вроде меня, а также автора коротких рассказов и художника: его творчество обогатило проект немалым количеством ценного материала. Блейк погиб при загадочных обстоятельствах, включающих в себя удар молнии.
Сразу после поездки в Провиденс Уилмарт с непривычной сдержанностью и едва ли не с неохотой упомянул о визите к еще одному тамошнему коллеге (на тот момент недужному) — к некоему Говарду Филлипсу Лавкрафту, который беллетризировал (в довольно-таки сенсационном ключе, предостерег меня Уилмарт) несколько аркхемских скандалов и кое-какие мискатоникские исследования и проекты. Эти рассказы и повести если и публиковались, то лишь в дешевых низкопробных журналах, в частности в бульварном издании под названием «Жуткие истории» (если и дерзнете купить экземпляр, то обложку надо отодрать сразу, уверял меня Уилмарт). Я припомнил, что видел этот журнал в газетных киосках в центре Голливуда и Уэствуда. И обложка мне глаз не резала. Нагие женские фигуры авторства какой-то сентиментальной художницы были выполнены в благочинно прилизанных пастельных тонах, а их позы скорее игривы, чем порочны. Что до прочих иллюстраций, за авторством некоего Сенфа, они представляли собою довольно цветистые образчики «народного искусства», весьма похожие на резные цветочные орнаменты моего отца.