Однако и без этого света мы не смогли бы заблудиться, так как лыжня была глубока и не позволяла нам от неё уклониться. Мы лишь молились богу (это такая фигура речи), чтобы не пошёл сильный снег - тогда наша судьба могла бы подвергнуться серьёзному испытанию. Мог бы случиться настоящий "полный швах". Однако, бог, видно, нас услышал, снег не пошёл, и через два с половиною часа мы были уже в рыбацкой хижине, в которой ночевали и откуда утром вышли на станцию "Апатиты", транспортируя стоящего на лыжах Володю Гордющенко. Окна в избе уже были не занавешены одеялами, внутри гулял сквозняк, но всё равно в избе было теплее, чем снаружи.
На плите стояла бутылка коньяку и лежала плитка шоколада. Рядом записка: "Женя, это тебе для сугрева. На тот случай, если пойдёт снег, мы будем оставлять зарубки на деревьях. Иван". Для меня в этой записке был скрытый упрёк. Иван обращался к Женьке, он считал, что я уехал в Москву. И я подумал: наверное, я поступил неправильно, что отпустил Володю одного. Так порядочные люди не поступают. Женька понял моё состояние и сказал примиряющее и ободряюще:
- Давай выпьем, чтобы Володя доехал до Москвы без приключений.
- Давай, - согласился я. - Но я не могу из горла.
На полке стояли какие-то ржавые банки. Мы достали две одинаковых, выскребли их от грязи, от рыболовных крючков, очистить их полностью, конечно, было невозможно. Откупорили бутылку и разлили, булькая, в банки поровну. Собрали с пола остатки сена, запихнули его в топку, подожгли, долго чиркая отсыревшими спичками. Огонь озарял наши лица и отбрасывал на стены фантастические тени. Мы выпили, чокнувшись, выплюнули попавший в рот сор и стали грызть шоколад.
- Давай полбутылки оставим, выпьем, когда догоним группу.
- Давай, - согласился Женька.
Мы ещё посидели немного, помолчали задумчиво, как "мыслитель" Родена, пока не сожгли всё сено. Потом поднялись, вышли в морозную темноту, надели лыжи и побежали по глубокой лыжне дальше. Месяц пока ещё освещал нам дорогу, но уже стали набегать тучи. Мы торопились, потому что потеплело, вот-вот мог повалить снег. И он повалил, но мы были уже близко к той избе, где остановилась на второй ночлег наша группа. Мы вбежали на пригорок и вдруг увидели внизу освещённые изнутри слабым светом окна и дым с искрами из трубы, высунутой в форточку. Мы так обрадовались, что закричали "Ура-а!". Мы остановились, я снял с плеча ружьё и шарахнул в небо сразу из двух стволов. Невидимое из-за падающего снега небо осветилось огненным заревом салюта, а округа отозвалась эхом грохота залпа картечи. Я вернул ружьё на место, и мы, ликующие, скатились вниз.
Иван Земцов встретил нас с удивлением:
- Как, - сказал он, - вы вернулись оба? А как же Володя Гордющенко? Ты что, Вадим, - обратился он ко мне, - отправил его одного? Я не могу взять в толк. Так порядочные люди не поступают. Вас, москвичей, видно, не учат элементарной ответственности и товарищеской выручке.
Я вспыхнул от нанесённого мне оскорбления. Меня поразили произнесённые Иваном слова, которые точь-в-точь повторили те, что пришли мне на ум, когда мы с Женькой пили на первой стоянке коньяк. Вместо того, чтобы обрадоваться, что мы остались живы, и вышли целы и невредимы из этой передряги, он не находит других слов, кроме упрёка. А ведь я так много сделал для Володи. Иван оскорбил не только меня, а со свойственным ленинградцам зазнайством всех москвичей. Теперь "Лишь пистолетов пара, две пули, больше ничего, вдруг разрешат судьбу его". Пистолетов у меня не было, дуэли давно уж вышли из моды. К тому же, по большому счёту, Иван был прав по существу. И я, понурив голову, сказал:
- Ты прав, Иван. Прости меня, я поступил, как глупая свинья.
- Да ладно, чего уж там, Сделанного не воротишь.
Мы с Женькой сгрудились возле жаркой печки, сняли с себя верхнюю одежду, потом и нижние рубашки. Они были насквозь мокрые от пота. Мы выжали их прямо на пол и повесили сушить на протянутую верёвку. И в это время, чтобы оправдаться, я стал рассказывать о том, каким молодцом был Володя Гордющенко, что дало мне повод отправить его одного.
- А тебе не пришло в голову, что он мог с полки свалиться во сне. Или потеряв сознание. Что телеграмма не дошла до твоего отца.
- Ладно, Иван, не терзай мне душу. Я сам об этом постоянно думаю. И мучаюсь, как Гаршин. Давай-ка лучше допьём оставшийся коньяк.
Через два дня, петляя по горам и ущельям, наш боевой отряд пришёл в Кировск. И я сразу же отправился на телефонную станцию, где заказал срочный разговор с отцом. На этот раз он оказался на месте и скупо проинформировал меня, что всё в порядке, Володю встретил его дядя и отвёз его на "скорой помощи" в госпиталь. Ему сделали операцию. Всё в порядке. Мой отец был большой молчун и не любил говорить по телефону.
- Когда вернёшься в Москву, тогда поговорим. Ты сам-то как?
- Всё нормально. Спасибо тебе, пап.
Я успокоился. И только вернувшись через неделю в Москву, я узнал, что Володя, как только мы с Женей вышли из вагона, потерял сознание. Проводник, испугавшись, что он умрёт у него в вагоне, побежал к начальнику поезда и предложил тому вызвать по спецсвязи "скорую помощь" и высадить умирающего в Твери. Начальник поезда, предупреждённый мною, сходил в вагон, в котором ехал отморозивший ноги пассажир. Убедился, что тот пока ещё дышит, велел его не трогать.
- Надо дотерпеть до Москвы, там его должны встретить.
Когда Володя попал в госпиталь, его родной дядя, профессор Гордю-щенко, сказал моему отцу, сопровождавшему скорую помощь на своём "каблучке" до госпиталя, что его племяннику при задержке на несколько часов даже он, профессор, не мог бы помочь. Пальцы ног уже начали чернеть, и вряд ли можно было бы избежать ампутации. Но теперь всё в порядке, только ногти на пальцах ног вряд ли будут расти. Когда Володю выписали из госпиталя, я посетил его дома, и мы с ним выпили водки, закусывая солёным огурцом с чёрным хлебом. За здравие. Я попросил у него прощения. Он простил.
С тех пор прошло много лет, у меня появились дети, два сына и дочь. Они уже выросли, у них появились свои дети. Володька Гордющенко уже успел к тому времени помереть. Его жена, Зинка Овечкина, она училась с нами в одной группе, сказала, когда я позвонил ей по телефону, собираясь её навестить:
- Сдох, наконец. - Я удивился такой её оценке, казалось бы, печального события для любой семьи. Мне вспомнилось начало романа Льва Николаевича Толстого "Анна Каренина": "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему".
И теперь, пиша этот рассказ, я, разглядывая простенький потрёпанный альбом с чёрно-белыми фотографиями, вспоминаю тот наш поход и вновь думаю: как это было давно. И в то же время совсем недавно. Словно вчера.
Конец