Техническая работа была окончена. Рябинин выключил чуть поющий в углу приёмник и начал читать страницы, которые от свежего клея изогнулись, как живые.
Рябинин много прочёл дневников великих людей, не очень великих и просто смертных. Он изучал дневники писателей, наслаждаясь языком и образами. Любил читать записи людей искусства, остроумные и красочные. С удовольствием знакомился с дневниками, которые летописно отразили своё время. Были дневники только с описанием хронологии поступков: сходил туда-то, обедал с тем-то. Были и другие: с мыслями, переживаниями и раздумьями — они всегда доставляли наслаждение. Приходилось ему читать и трёпаные тетрадки преступников, которые записывали свои дела и помыслы, как правило банальные и пошловатые.
Дневник Виленской не описывал действий. Он не был привязан ни к дням, ни к событиям — только мысли и настроение. Пожалуй, это был и не дневник, а записная книжка без дат, имён, мест, лиц. Записи звучали, как музыка, а Рябинин походил на человека, который по минорным аккордам пытался понять, кто обидел композитора.
«Теперь не скрывают сокровенное. В кино секс, в книгах и разговорах секс. Я согласна, что любовь держится на сексе, как дом на земле. Но всё-таки живу я в доме, а не в земле».
«Да, конечно, люди живые, тёплые, добрые… Но почему, когда очень плохо, хочется к молчаливым холодным берёзкам?»
«Работают целые институты, собираются конференции… И только я одна знаю, как победить инфаркт. Не надо любить, страдать, мучиться, бороться… И никогда не будет инфаркта. Даже гриппа не будет. Даже не заболят зубы. Я заметила, какие хорошие белые зубы у дураков».
«Сегодня на улице промозглая погода, лезущая в душу».
«Мой человек, о, мой человек презирает карьеру и деньги, машину и благополучие, дураков и чиновников. Мой человек горд, независим и живёт идеей. Он хочет слетать на Венеру, найти лекарство от рака, сложить своими руками невероятный дом, вырастить на скалах сад… Он много чего хочет, мой человек. Он всегда с кем-то борется и страдает, поэтому лицо покрыто ссадинами, а глаза горят непримиримым светом. Я вытираю ему щёки и прижимаюсь к его неновому и немодному костюму. Я кормлю его, моего человека, — он и ест-то не всегда. Я люблю моего человека и готова отдать за него жизнь мгновенно, стоит ему захотеть. Но покажите мне его, моего человека?»
«Наверное, птицам очень смешно видеть сверху, как мы суетимся и мельтешим внизу, производя и потребляя, производя и потребляя… Они ничего не производят и ничего не потребляют. Они — парят».
«Первый раз вижу столько ландышей. Весь бугор в строгих стрельчатых листьях. В их тени, как драгоценные жемчужины в зелёном бархате, скромно, незаметно, будто ничего и не случилось — белым откровением цветы-горошины».
«Каждый человек должен жить так, чтобы его жизнь была полна приключений, действенных или духовных. Всё остальное — прозябание».
«Нельзя жить без одиночества. И нельзя жить только в одиночестве».
«Я не могу работать только для того, чтобы жить. Мне нужно работать, чтобы двигаться вперёд вместе с наукой».
«В религиозных старушках я нахожу больше смысла, чем в некоторых современных женщинах. Первые хотя молятся Христу, человеку. А вторые же молятся универмагам и галантереям».
Рябинин читал страницу за страницей. Он уже знал, что снимет для себя копию. У него было на это моральное право, которое, может быть, появилось после их телефонного разговора. В дневнике отсутствовала зимняя часть — осталась только грустная, весенняя.
Он дошёл до конца и недвижно застыл взглядом на последних трёх записях.
«Раньше я могла заплакать от счастья. А вчера музыка ударила по сердцу, как нож по ещё влажному рубцу. Да и по рубцу ли, не по ране ли? Люди говорят, что любовь проходит. Возможно. Не смешно ли — проходит лучшее состояние человеческой души».
«И то правда — всё проходит. Нет, не любовь, а боль её нечеловеческая. Я уже замечаю мир. Даже вроде бы и вижу. Ах, время, время…»
«Ну, а письмо-то зачем передавать… Люди боятся смерти. Но ведь мы каждый вечер умираем на ночь, и нам не страшно. Да, сильные бодрствуют. А что делать слабым? Им лучше спать…»
Рябинин подчеркнул красным карандашом две последние строчки. Всё-таки информация в дневнике была. Он достал из портфеля листок со своими «аномалиями» и вписал ещё два пункта:
«4. У Виленской была неудачная любовь.
5. Есть письмо, которое кем-то кому-то передано, что возмутило Виленскую».
Рябинин встал и по своей привычке заходил по комнате, водя руками по корешкам книг на полках. Сейчас он не хотел думать о расследовании. В конце концов, он искал только мотив самоубийства. Дневник открыл больше — жизнь человека. Эти записи наложились на тот телефонный голос, вежливо-женственный, и слились с ним, превратившись в ощутимый образ человека с тонкой и ранимой душой.