Но впереди не было дня отдыха по его собственной глупости — вызвал женщину, не заглянув в календарь, где на сегодняшнем числе стоял жирный карандашный крест. Поэтому нужно бриться и плестись в прокуратуру. Он вошёл в парикмахерскую.
Потом дремал, залепленный пеной. Потом тащился в прокуратуру, цепляясь портфелем за прохожих. Потом сидел за своим столом и бессмысленно тёр ладонями выбритые щёки…
Сон прошёл мгновенно, стоило приоткрыться двери. Рябинин удивился — ведь не допрос, а так, разговор.
Худенькая молодая женщина села перед ним и вроде бы пропала между столом и стулом, как провалилась в щель. Таких до пенсии зовут «девушками». Не лицо, а личико. Тёмные волосы собраны в неказистый пучок. Узкие, чуть подкрашенные губы. И ресницы подчернены. Но косметика ей не шла, как-то существуя краской сама по себе.
Женщина имела мужа. Теперь появился вздыхатель. Рябинин смотрел на неё и думал, чем же она их взяла, этих двух мужчин, — не чёрными ли огромными глазами, для которых это лицо казалось маловатым. Хотя влюбляются в красивых, а любят обыкновенных.
— Всё пишет? — зачем-то спросил Рябинин, хотя только вчера Базалова принесла ещё четыре письма. Видимо, ему не хватало её голоса, без которого не складывался образ.
— Пишет, — пропела она — не пропела, но так протянула слово, что ему захотелось опять услышать её голос.
— Всё про любовь?
— Про неё, — певуче удивилась она.
— Ну и хорошо, — брякнул Рябинин.
— Конечно, хорошо, — неожиданно согласилась женщина.
— Как это «хорошо»? — теперь удивился он, себе же противореча.
— Анонимки ведь бывают грязные, пошлые. А мои всё-таки о любви, о чувствах.
— Они вам нравятся?
— Сентиментальщина. — Она даже расширила глаза, подтверждая, какая это жуткая сентиментальщина.
— А почему?
— Что «почему»?
— Почему сентиментальщина-то?
— Такой уж у него стиль…
— Я хотел спросить, почему сентиментальщина — плохо.
Сколько ей? Лет двадцать семь — двадцать восемь. Учительница младших классов. Но как она жёстко произнесла это длинное мягкое слово. Заклеймила того рыцаря.
— Сентиментальность всегда фальшива.
— Ну-у, — не поверил Рябинин. — Разве нет сентиментальности искренней?
Она подумала, рассматривая его, следователя, который почему-то спрашивал не о том, о чём должен бы спрашивать.
— Вернее, сентиментальность — это когда утрачена мера.
— Мера чего?
— Чувств.
— А сколько их надо?
Она засмеялась, вцепившись пальцами в пучок на затылке, — иначе бы рассыпался.
— Да я сама сентиментальная. Могу и заплакать.
Её глаза блеснули, мгновенно покрывшись микронной плёнкой влаги, подтверждая последние слова. Рябинин внимательно смотрел, не понимая внезапного перехода от смеха к слезам. Впрочем, не было никакого перехода: был смех, потом был стекольный блеск глаз.
— Можете заплакать… от чего?
— У человека всегда есть в запасе то, от чего можно поплакать.
— О! — вздохнул Рябинин.
Слишком умно для её возраста. Да и не только умно — такая мысль могла прийти лишь в страдающую душу. А страдают ли в двадцать восемь-то?… Не просто ли печалятся?
— От чего же страдаете вы?
— Да хотя бы от этих писем, — опять запела она, уже смеясь. — Вернее, страдаю оттого, что страдает Глеб.
— А почему он страдает?
— Неужели не понимаете?
Рябинин понимал. Да Рябинин бы не уснул, получай его жена любовные письма. Он не понимал другого — почему бы не уснул, получай она эти письма: ведь ничего бы не случилось оттого, что в почтовый ящик опускались бы конверты с излияниями незнакомого человека.
— Кого-нибудь подозреваете?
— Не-е-ет, — очень уж длинно пропела она, и Рябинин понял, за что могли её любить мужчины — за голос, в котором слились, как речки в реку, материнский жар, томная женственность и девичья прелесть. Лично он, Рябинин, если бы в неё влюбился, то полюбил бы только за этот неразъёмный голос.
— Стиль писем ничего вам не говорит?
— А что он должен говорить?
— Всё говорит обо всём, — неопределённо заметил Рябинин, чтобы не вдаваться в подробности. — Есть у вас знакомые мужчины по школе, институту, работе… и просто так?