— Вы мне писали, не отпирайтесь.
— Вы ко мне писали, не отпирайтесь, — поправила она.
— О, вы мимолётное видение, и я боюсь вас упустить.
Она засмеялась, бренча в чемоданчике чем-то металлическим.
— Вчера телевизор устанавливала в соседнем доме…
И опять умолкла, выжидая ответной реакции.
— Как вас зовут?
— Инга.
— А меня — инспектор. Вот и познакомились. Итак, Инга, вчера вы устанавливали телевизор. Дальше.
— Мне показалось кое-что подозрительным.
— Что мы тут стоит, как новобрачные у загса? Вот же кофейня…
Через пять минут они сидели за столиком и пили кофе. Он — чёрный, без молока, несладкий, без всего. Она — с молоком, сладкий, с пирожным.
— Что же вам показалось подозрительным?
— Нет документов. А ведь каждый заинтересован в гарантийном сроке.
Ей требовалась следующая доза поощрения. Впрочем, теперь виновником паузы могло быть пирожное.
— Вы отличная телевизионная мастерица. Ещё что?
— У него уже есть один телевизор.
— Ну, при растущих материальных и культурных потребностях…
— Но тогда второй приобретают лучше первого! А тут наоборот. Эту модель, кажется, уже сняли…
— Инга, у вас завидная логика и красивые глаза. Ещё что?
— Вроде бы всё.
Петельников понимал, что его обуяла жадность: получив такую информацию, он спрашивает «ещё что?».
— Телик-то установили?
— Нет.
— Ага, вышла из строя лампа «два пи эр»?
— Телевизор очень мокрый, — отсмеялась Инга.
— Мокрый?
— Я заставила сначала просушить. Вот адрес этого мужчины.
Она протянула бумажку. Инспектор взял осторожно и не очень уверенно — он не привык к такому бесшабашному везению, которое студенты нарекли «прухой»: само, мол, прёт.
— А он не самодельный?
— Вы же сказали, что я отличная телевизионная мастерица…
Инспектор искал ниточку — ему протянули верёвку. На другом конце её должен быть преступник. Оставалось только взяться и идти, а ходить по верёвочке, именуемой следом, инспектор умел.
— Инга, от имени личного состава УВД объявляю вам благодарность.
Она продолжала тихо улыбаться, получая от этого разговора неожиданную радость. Работник уголовного розыска (боже!), который ловит бандитов (а ведь кто связан с бандитами, — и сам должен «обандититься»), был вежлив, остроумен и даже галантен.
— От себя лично предлагаю — сегодня вечером… Что понравится, кивните головой. Итак, кино? Театр? Стадион? Кафе-мороженое? Пивбар? Ресторан? Бильярдная? Дом научно-технической пропаганды?
Она кивала после каждого вопроса, кроме бильярдной.
— А в ваши обязанности входит приглашать свидетелей в ресторан? — вдруг спросила Инга, притушив блеск глаз тяжёлыми ресницами.
— Входит, — ответил инспектор и честно добавил: — Только на моём счету из-за работы сотни пропущенных свиданий.
— Тогда пропустим и это, — вздохнула она.
Из дневника следователя.
Мы не можем раскрыть преступление. Звучит, как «мы не можем открыть консервную банку». Слово «раскрыть» какое-то кухонное. Раскрыть книгу, раскрыть глаза… Но раскрыть преступление? Знал бы кто, как они раскрываются…
Просто, если потерпевший опознает преступника на улице или вор сдаст украденную вещь в комиссионку… Слишком просто, поэтому и редко. Поэтому — иначе.
Всё начинается с пустяка, найденного на месте происшествия: какой-нибудь пуговицы, окурка или расчёски без зубьев, именуемых в дальнейшем «вещественным доказательством». Теперь нужно искать владельца этого пустяка. Следователь может работать, у него под рукой допросы, обыски, очные ставки, экспертизы, достижения науки, психология, интуиция… У него много чего под рукой, но нет малости — подозреваемого.
Поэтому сначала — подозрение. Всё начинается с подозрения.
Муж вызвал милицию: жене в ванне стало плохо, она потеряла сознание и захлебнулась. «Да, позвала на помощь, и я делал ей в ванне искусственное дыхание». Следователь смотрит на пол ванной комнаты — там ни капли воды. Делал искусственное дыхание и не расплескал воду? Вот оно, подозрение — начало раскрытия.
Но с чего начинается подозрение? Ведь с чего-то… С аномального поведения. Всё начинается со странного поведения человека.
Муж, на удивление жене, вдруг вымыл в квартире пол. Да как вымыл — выскреб! Странный поступок для человека, не мывшего не только пола, но и тарелки за собой. Потом эксперты на выскобленных паркетинах найдут следы крови.
Но странное поведение — это ещё не самое начало.
Всё начинается с совести. Да-да, с банальной совести, которую многие полагают лишь предметом писательских исследований. Преступник, если он не патологическая личность, мучается совестью, как женщина родами. Один меняется так, что и родная мать не узнает; второй проговаривается; третий кому-то выговаривается; четвёртый не спит; пятый не ест… Только подумать, с чего начинается раскрытие уголовного преступления — с совести!
Кажется, я сейчас выведу формулу раскрытия преступлений…
Совесть —> аномальное поведение —> подозрение —> оперативная проверка —> расследование —> раскрытие.
Не сесть ли мне за диссертацию? Назвать её точно, интересно и загадочно — «Совесть». Нет, с простым названием учёные не пропустят. Нужно что-нибудь такое: «Совесть как психологический фактор раскрытия уголовных преступлений».
К полудню на город лёг неожиданный зной, на который утром не было и намёка. Безоблачное небо затянула какая-то мгла. Казалось, из-под ног прохожих испаряется вязкий асфальт и взмучивает воздух своим серым цветом.
От жары ли, от упавшего ли атмосферного давления, но работа не шла. Если не считать звонков.
Бывали дни, которые целиком уходили на телефонные разговоры: он спрашивал, выяснял, уточнял, вызывал — его спрашивали, выясняли, уточняли и вызывали. Тогда Рябинин злился, хотя телефон именно для этого и был изобретён. Ему казалось, что маленький эбонитовый аппарат, нагретый горячим воздухом, умудряется закрывать от него мир. Да и какая это связь — через проводок. Он привык видеть человека на расстоянии узкого стола — тогда человек был весь перед ним.
Другую причину тихой злости он скрывал от всех, может быть, даже и от себя. Рябинин не умел говорить по телефону; не умел, развалившись на стуле или на углу стола, часами мусолить потную трубку; не умел быть лёгким и остроумным, не видя лица собеседника; не умел звонить без дела и болтать о пустяках; не умел легко брать номера телефончиков и раздавать свои; и главное, не умел говорить с телефонными хамами. Ему мешала вежливость. Набирая «ноль-девять», он больше думал, как бы успеть со своим «спасибо», пока телефонистка не отключилась — и поэтому не всегда запоминал номер. Возможно, мешала и рассеянность: однажды Лида с интересом наблюдала, как он в своей квартире пять раз набирал номер своего же домашнего телефона.
Рябинин снял пиджак, закатал рукава и, прежде чем в очередной раз взяться за телефонную трубку, минуту безвольно сидел, тяжело вдыхая перегретый воздух.
От его дыхания трубка была ещё тёплой. Он набрал номер директора универмага, чтобы уточнить суммы в акте инвентаризации. Телефон не отвечал. Рябинин задумался, вспоминая имя его заместительницы. Надежда… И какое-то экзотическое отчество, связанное с чем-то тропическим. Олеандровна, Надежда Олеандровна.
Крутанув диск семь раз, он услышал женский голос, который запомнил ещё с универмага.
— Слушаю.
— Надежда Олеандровна?
— Вы ошиблись.
— Извините, — поспешно сказал Рябинин.
Если он не следил за каждой цифрой, то частенько ошибался. Теперь его палец завертел диск медленно, замирая на каждой цифре, как задумываясь.
— Слушаю.
— Надежда Олеандровна?
— Нет, не она.
Рябинин не успел извиниться, словно набирал «ноль-девять», — трубка уже запищала. Он всмотрелся в номера телефонов универмага, записанные на календаре. Странно: ведь раньше звонил, да и голос её…
Он решительно заработал диском:
— Извините, пожалуйста. Я знаю, что вы не Надежда Олеандровна…