— А если знаете, — перебила она, — то зачем хулиганите?
Рябинин удивлённо замолк. Молчала и женщина, дожидаясь ответа на свой юридический вопрос.
— Больше не буду, — так и не нашёлся Рябинин и торопливо добавил: — Мне нужен Герман Степанович.
— Директор уехал в Новгород.
— В командировку?
— Нет, взял три дня в счёт отпуска.
— Спасибо, Надежда Олеандровна.
— Неостроумно, молодой человек!
Трубку она, видимо, бросила, потому что в ухо ударил глухой стук.
Директор уехал в Новгород. Очевидно, смотреть монастыри. Тут всё ясно — хобби. Но как понимать его заместительницу? Зря он не назвался.
Рябинин полистал папку и вытащил протокол её допроса. Ах вот оно что: Надежда Ардальоновна. Как его угораздило Ардальоновну переделать в Олеандровну… Понадеялся на память. Ну и что?
Он обмахнулся протоколом, как веером, но жаркий ветер только горячил лицо. Легче, когда не шевелишься и не раздражаешь этот тропический зной.
Ну и что? Если бы его по ошибке назвали не Сергеем Георгиевичем, а Сергеем Гаврилычем или даже Сергеем Горынычем, неужели он заставил бы человека звонить ему трижды? Как же надо обожать себя, чтобы так беспокоиться за своё отчество…
У Рябинина чуть было не испортилось настроение. Чтобы оно всё-таки не испортилось, чтобы всё-таки опередить это плохое настроение, он усмехнулся и мысленно себя успокоил. «У меня чуть было не испортилось настроение».
Самым противным человеческим пороком Рябинин полагал спесь. Существовали пороки и хуже, и страшнее, и опаснее, но они были редки, и люди их убеждённо искореняли. Спесь же вольготно жила на лицах, в мыслях и в поступках, выдавая себя за гордость. Человек купил меховую шапку, или приобрёл автомашину, или защитил диссертацию, или завёл красивую подругу, или получил-таки должность, или просто здоров и красив — и уже смотрит на мир туманным взглядом; смотрит гордо, вдаль, сквозь людей. Но почему? Разве этот человек не знает о странном и загадочном космосе, который начинается буквально в трёхстах километрах от его макушки? Не знает, что там миллионы градусов жары, миллионы световых лет расстояний, невыразимые массы вещества, мириады миров, и всё это движется взрывами, протуберанцами, катаклизмами — а мы тут, на крохотулечке Земле? И неужели этот самодовольный не слышал о смерти, болезни, горе? Да неужели ему не наступали в автобусе на ногу, не вырывали зуб и не вырезали аппендицит? Так чего же он…
Затрещал аппарат — сегодня уж телефонный день. Рябинин взял трубку.
— Сергей Георгиевич, привет!
Отринулись противные мысли о противной спеси, да вроде бы и жара чуть отступила за окно.
— Здравствуй, Вадим!
— Что поделывает прокуратура?
— Думает о влиянии космоса на спесь.
— Я встречал таких спесивых, что поставил бы проблему так: «Влияние спеси на космос».
— Охотно соглашусь, — улыбнулся Рябинин, потому что был понят с полуслова, с полумысли.
— Сергей Георгиевич, а я хочу оторвать тебя от космоса: у меня в руке бумажка с фамилией и точным адресом человека, который наверняка купил краденый телевизор.
— Молодец, — глухо похвалил Рябинин инспектора.
— Не слышу в голосе радости.
— Не кричать же мне…
— Как поступим? — уже деловито спросил инспектор.
— А он сейчас где?
— На работе.
— Вези его ко мне.
— Буду через сорок минут.
Рябинин знал, что инспектор будет ровно через сорок минут. Если, конечно, этот скупщик не сбежит и Петельников не бросится в погоню.
Сначала эта Олеандровна-Ардальоновна, затем инспектор с найденным свидетелем застилали Рябинину какую-то мысль, которая была ему нужна и уже мелькала. Теперь, в эти сорок минут, он её выудит из потока других мыслей, пока не столь необходимых.
Но выуживать не пришлось — он вернулся к телефонному разговору с заместительницей и сразу вспомнил: директор уехал в Новгород. Уехал, не поставив в известность прокуратуру, хотя может понадобиться в любой момент; бросил универмаг в такое время, когда идёт следствие… Такова сила увлечения. Почему же эта сила не проснулась во время первой его поездки в Новгород, а дала директору спокойно просидеть в ресторане «Детинец»?
Инспектор приехал через пятьдесят минут. Он кратко рассказал, как добыл этого свидетеля, или скупщика краденого, или самого вора — сейчас это предстояло выяснить. Петельников приоткрыл дверь и попросил:
— Входите…
В кабинет осторожно втиснулся грузный мужчина.
— Садитесь, — предложил Рябинин, — дайте ваш паспорт.
Мужчина вздохнул, вытащил паспорт и осторожно положил его перед следователем.
Мазепчиков Семён Семёнович. Пятьдесят лет. Работает столяром на деревообрабатывающем заводе. Сивые короткие волосы. Крупное загорелое лицо с крепкой натянутой кожей, которую, видимо, днями обдувал ветер и облучало солнце.
Инспектор и следователь выдерживали ту необходимую паузу, которая нужна для разглядывания человека и, может быть, для проверки его нервов, потому что тёмная совесть немоты не выносит — тёмная совесть боится неизвестности, а в этой паузе с напряжённым молчанием трёх человек ничего не было, кроме щемящей неизвестности. Инспектор и следователь выдерживали необходимую паузу, но Семён Семёнович её не выдержал:
— Меня за это посадят?
Рябинин не сомневался, что инспектор в дороге молчал или говорил о погоде. «Поедемте со мной, там разберёмся. Ну и жара сегодня, а?» Получалось, что совесть Мазепчикова не выдержала.
— За что «за это»?
— За телевизор.
— А вы считаете, за это не сажают? — осторожно шёл Рябинин.
— Да за что, товарищи дорогие?!
Семён Семёнович огорошенно смотрел на Рябинина, и пот бежал по его щекам: не тот, которым жара увлажняла кожу инспектора и следователя, а другой пот, обильный, выжатый натянутыми нервами.
— Где вы взяли телевизор? — прямо спросил Рябинин.
— В воде.
— В какой воде?
— Да в озере!
— Подробнее, пожалуйста…
Мазепчиков уселся плотнее и даже посмотрел вниз, на ножки стула, как бы сомневаясь в их прочности. За это время, пока он усаживался, вздыхал и опробовал стул, — за какую-то минуту — в кабинете вдруг сгустился мрак, словно окно с улицы занавесили серым полотнищем; но тут же полотнище рассекла вспышка жёлтого света, и вулканический грохот, от которого, казалось, разверзнется мостовая и поглотит всё на ней стоящее и бегущее, ударил в стены. Но мостовая не разверзлась — разверзлось небо, швырнув на город воду каплями и потоками. В открытую форточку побежали прохлада, запах мокрого камня и водяная пыльца, которая садилась Рябинину на горячую шею.
— Слава богу, — сказал Мазепчиков, — наконец хлынул.
— Так где взяли телевизор? — повторил Рябинин, соглашаясь, что «слава богу».
— Я на озере рыбачу. У меня плоскодоночка есть, ну и посидишь на зорьке часика два. Рыбы-то нет, так, одна сорная. Ёрш, окунь, бывает, возьмёшь и густеру. Ну так вот, двадцать девятого сижу я утречком на мелководье… Может, и не заметил бы, да солнышко взошло, яркое такое, ну и вижу на дне предмет. Кирпичи, думаю. Потом вижу — ящик. Опустился в воду. Там глубины метра полтора. Господи, телевизор… Ну, и вытащил. А потом эту мастерицу пригласил.
— В каком месте он лежал?
— Да примерно наискосок от универмага.
Рябинин посмотрел вдоль стены, словно убеждаясь, здесь ли ещё инспектор; Петельников глянул в окно, словно убеждаясь, идёт ли дождь, — на миг их взгляды встретились.
— Место показать сможете? — спросил Рябинин.
— Конечно, смогу.
— Там ничего больше не лежит?
— Да вроде бы нет.
Мазепчиков опять поёрзал и заговорил, покашливая от напряжения:
— Ежели бы телевизор стоял на улице, то другое дело… Сдал бы, как находку. А тут в воде. Может, кто выбросил. Опять-таки мои труды. Тащить его со дна оказалось сущая мука. Да и не работает пока…
Рябинин обернулся к окну — дождь устоялся. Теперь он шёл не спеша, равномерно обмывая город чистыми и частыми каплями. Это надолго. На озере в такую погоду ничего не увидишь.
— Может, пока съездить за телевизором? — предложил инспектор.
— Телепат, — вздохнул Рябинин.