— Его будут судить?
— Пока не знаю.
Но она пришла и не за этим; другой был у неё вопрос, который стягивал лицо каким-то напряжённым недоумением. Может, выяснить, не узнал ли следователь про «скорую помощь»?
— Я всё знаю, — прямо сказал он.
Вересову мгновенно захлестнул жар, как показалось Рябинину, откуда-то снизу, словно под столом на секунду приоткрыли клокочущую печь. Он впервые видел такую быструю эмоциональную реакцию. Она буквально горела — вот теперь Пиониха, истинная Пиониха. Но жар так же стремительно и опал — как скатился. Нет, она пришла узнать не это — краска с лица исчезла, оставив недоумение.
— Я стеснялась рассказать, — тихо произнесла Вересова, разглядывая стол.
Естественно, такое не каждому скажешь — даже следователю. Но зачем она пришла?
— Бога ведь нет? — неожиданно спросила она и, заметив улыбку следователя, торопливо добавила: — Знаю, что нет. Как же тогда это объяснить…
— Что объяснить?
— Сотрудницу он спас из воды как раз в тот день…
— В какой день?
Она замялась, не находя слов для объяснения того Дня. Рябинин ждал — вот зачем пришла Вересова.
— В который я совершила тот поступок, — невнятно выговорила она.
Определение ею найдено — поступок. Хорошее слово. Не преступление и даже не проступок — поступок.
— Совпадение.
— Но ему вместо сотрудницы почудилась я. И верно, я ведь тоже как тонула.
— Совпадение, — неуверенно повторил Рябинин.
— Не-е-ет, тут что-то есть.
В видéнии геофизика Рябинин ничего странного не нашёл: его любимая совершает измену — так почему бы ему это не почувствовать? Говорят, нет телепатии, телекинеза и всяких там магий, но ведь есть любовь, которая в тяжёлую минуту кольнёт в сердце и предупредит.
— Вы пришли это выяснить?
— Просто так пришла, — торопливо заверила она, напряжённо о чём-то думая.
Просто так к следователю не ходят — прокуратура не магазин новых товаров.
— Какой вздор, — вдруг сказала Вересова, как-то заметавшись на стуле: некуда девать руки, не умещаются под столом ноги, да и взгляд деть некуда. И она опять начала краснеть; не так жарко, не как от печки, но заметной краской.
— Слушаю, — подбодрил Рябинин.
— Конечно, я совершила ошибку, — сбивчиво заговорила она. — Может быть, поступила нехорошо… Но что теперь: казнить меня за это?
— А кто вас казнит?
— Его друзья, знакомые…
Вот, вот зачем она пришла — возразить мужу, друзьям, знакомым. Видимо, они осудили, и это осуждение было для неё сильней, чем удар в аэропорту. Теперь она искала авторитетного союзника, например, в лице следователя.
— Я же человек. Как они этого не поймут?
— Что вы имеете в виду? — тоже не понял Рябинин.
— Я живой человек, — громко объяснила она, сделав ударение на слове «живой».
— Конечно, — согласился он: живому человеку всегда обидно, даже самому виноватому.
— Об этом не принято говорить. Об этом не пишут в книгах и не показывают в кино, но у живого человека есть живые потребности.
Вот она о чём. Она, оказывается, говорила вон о чём.
— А Вересов живой человек? — тихо спросил Рябинин.
— В конце концов, у женщины может быть минутная слабость. Да и подумайте: два года одиночества!
— Моя мать, — уже не тихо, уже громко сказал Рябинин, — ждала отца четыре года.
— Это в войну.
— Думаете, было легче? — усмехнулся Рябинин.
— Время было другое.
— Изменники и тогда случались.
— Какие изменники?
Вересова смотрела на следователя замерев, словно тот собирался на неё прыгнуть. Она ждала разъяснения — ведь могла и ослышаться.
— Которые изменяли мужьям.
И Рябинин вдруг понял слова Вересова: «Я ударил не женщину»; теперь он их понял, рассматривая её лицо, дрожащее от жара и недоумения. Геофизик ударил не женщину — он ударил изменницу.
— Недавно в газете был описан случай, — вспомнил Рябинин. — На посадку пришёл гражданин с овчаркой, а собаку в самолёт не пустили. Нет справки от врача. Хозяин снял ошейник, отпустил её, а сам улетел. Так эта овчарка ждала его в аэропорту два с половиной года. Встречала каждый самолёт. Холодная, голодная…
Вересова вскочила, ударившись коленом о стол.
— И сейчас ждёт, — тихо добавил Рябинин.
Она бросилась из кабинета, оставив незакрытой дверь — чёрный проём, куда тихо побежал воздух, влекомый крупным женским телом.
А ведь её надо было допросить.
15
Перед ним лежал белый лист бумаги, на котором Рябинин ничего не собирался писать. Он заметил, что перед чистой бумагой ему легче думалось. Но думать, оказывается, было и не о чем.
Вересова к уголовной ответственности он решил не привлекать: геофизик находился «в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения». Физиологический аффект, который является смягчающим обстоятельством даже для убийства. Правда, в статье Уголовного кодекса говорилось, что этот аффект должен быть вызван насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего. Насилия со стороны потерпевшей не было — было тяжкое оскорбление.
Рябинин достал шило, суровые просмолённые нитки и деревянный станок — можно подшивать. Когда уложил шайбочки и туго завинтил винты, то дело пропало, спрессовалось до толщины бутерброда. Ну, добавятся постановление да ещё протокол допроса Вересова. Сам он не шёл; она приходила, а геофизик не шёл.
Позвонил телефон. Рябинин довязал последний узелок и снял трубку.
— Здравствуйте. Это Вересов. Можно к вам зайти?
— Конечно.
Трубка тут же запищала. Зная, где живёт геофизик, Рябинин ждал его через час. Но дверь открылась через пять минут; видимо, звонил из автомата за углом.
Вересов тоже изменился, и Рябинин не мог понять — чем: широкие плечи, модная оправа, въевшийся загар… И всё-таки это был другой Вересов.
— Теперь вам известно, за что ударил, — быстро и невнятно сказал геофизик.
— Откуда вы знаете, что мне известно?
— Она позвонила.
— А вы разговариваете?
— Нет. Она сказала два слова, и я положил трубку. Извините, что на допросе скрыл правду. Стыдно было перед всем миром. Думаю, лучше стать хулиганом, чем так обманутым.
— Пришли узнать о судьбе дела?
— Какого дела? — удивлённо спросил геофизик. — Ах, да…
Дело его не интересовало. Тогда что?
— Зачем пришли? — прямо спросил Рябинин и подумал, что вот так же загадочно явилась Вересова и так же он её прямо спрашивал.
Геофизик стал долго и мелко кашлять, прикрыв рот большой коричневой ладонью, хотя кашлять ему вроде бы не хотелось. Потом зашевелил плечами, как бы разминая их, будто ему предстоял бой, но Рябинин бороться не собирался — следствие закончилось. Затем Вересов начал тщательно поправлять очки, укрепляя их на переносице, словно это было пенсне.
Поправил очки и Рябинин.
— Вы можете дать совет? — наконец спросил Вересов.
— Разумеется, — ответил следователь, потому что нет ничего легче, чем давать советы.
— Простить мне её?
Рябинин шевельнул плечами — ему тоже захотелось размять их, хотя боя не предстояло, а всего лишь просили дать совет, которые даются легко, как одалживаются спички. И он понял, что изменилось в Вересове: не похудел тот и не ссутулился, а пропали с его лица злость и обида, уступив место растерянности, которая только и остаётся у человека, потерявшего самое дорогое. Как на пожаре, когда бегаешь, тушишь и кричишь, пока всё не сгорит, — тогда остаются пустое место и немая ошарашенность. У Вересова пропала его Пиониха, миновал его жуткий пожар, и теперь была растерянность. Но у Вересова не было пустого места — оставалась любовь, которая и привела его к следователю.
— Простить, а? — кто-то спросил в кабинете далёким, замогильным голосом.
Рябинин непроизвольно огляделся, потому что у геофизика был другой голос. Но это спросил всё-таки геофизик — больше в кабинете никого не было.
— Простить, — решительно посоветовал Рябинин: когда спрашивают таким голосом, то можно советовать только то, что человек хочет услышать. Да Вересов за этим и шёл.