«Мама! Я знаю, что это подлость. Но постарайся пережить. Прости меня. Я была молчалива, но любила тебя. Прощай, моя родная. Рита».
Рябинин отвернулся от инспектора и начал копаться в портфеле. Последняя записка полоснула по сердцу, и он испугался, что раскисшее лицо выдаст его. Но Петельников тоже стоял с глуповатым выражением, рассматривая текст, словно тот был зашифрован.
— Опоздали мы, — наконец сказал инспектор.
— А мы всегда опаздываем, — зло ответил Рябинин. — К покойнику несёмся с сиреной, когда и спешить не надо. А вот к живому человеку…
Он знал, что срывает злость. Чувствовал это и Петельников, поэтому промолчал. Нужно было осматривать труп. Рябинин нехотя подошёл к дивану, где уже орудовала Тронникова.
Приятное лицо, которого ещё не коснулась мёртвая сила петли из сплетённого электрошнура. Ни крашеных губ, ни клеёных ресниц. Светлые косы собраны на затылке в пухлый валик. Белое платье даже нарядно, словно Виленская для них переоделась. Конечно, переоделась.
— Симпатичный труп, — сказала Тронникова просто, как о хорошей погоде.
— Да, — согласился инспектор.
Посторонние люди решили бы, что разговаривают два прожжённых циника. Но это был профессиональный разговор, который значил, что труп без гнилостных изменений, без крови, чистый, не в подвале или в яме, не пьяницы и не забулдыги.
— Ссадин и царапин нет. — Тронникова продолжала осмотр. — Странгуляционная борозда типична для самоубийства…
Рябинин начал писать протокол со слов эксперта. Он не мог смотреть на труп. Им была утрачена как раз та профессиональность, которая делает человека нечувствительным, непроницаемым, как резиновые перчатки Тронниковой. Ему казалось, что погибла знакомая, с которой он час назад простился. Да он и простился с ней час назад.
Смерть всегда приближает. Знакомый кажется близким, товарищ кажется другом, приятельница — почти любимой…
Рябинин вздохнул, перекладывая на протокол человеческое горе. Он уже знал, что эта Виленская останется у него на сердце; знал, что будет мучиться с делом, пока не поймёт, почему молодая женщина ушла из жизни.
3
На второй день Рябинин возбудил уголовное дело по статье 107 Уголовного кодекса РСФСР. Законодатель имел в виду даже не самоубийство — уж тут наказывать некого и не за что, а доведение человека до такого состояния, когда ему становится невмоготу. Поэтому главным в подобных расследованиях было только одно — поиски мотива самоубийства.
Рябинин взял машину и поехал в научно-исследовательский институт, где Виленская работала химиком, младшим научным сотрудником. Допрашивать сослуживцев он собирался у себя, но ему хотелось ощутить ту атмосферу, в которой она проводила дни. Потрогать всё пальцами, подышать её воздухом…
Через полчаса Рябинин входил в лабораторию. Его сопровождала руководительница химического сектора Самсоненко, обстоятельная плотная женщина. Он смотрел на стеллажи, колбы и реторты с тихим уважением, как смотрят люди на всё непонятное. Девушки в белых халатах косились на него, как он — на гнутые-перегнутые стеклянные трубки, которые змеились над головой. Одно девичье лицо, испуганное и заплаканное, задержало на секунду его взгляд — в лицах он понимал больше, чем в колбах.
— Вот её место, — сказала руководительница.
— Так, — ответил Рябинин, рассматривая.
Высокий, какой-то особый стул, на котором она сидела… Пробирки, муфельная печь, штатив, чистое полотенце, толстый журнал, видимо, для записей результатов анализов. Кругом кристальный блеск стекла и белизна пластика. Рябинин выдвинул ящичек стола: зеркало, пачка цветных карандашей, начатая коробка конфет, журнал «Новый мир», маленькая спиртовка, рядом с которой чёрные плёнки сгоревшей бумаги — он видел, что сожжена именно бумага.
— У вас в ящичках… что-нибудь сжигают? — осторожно спросил Рябинин.
Самсоненко заглянула вовнутрь и пожала плечами:
— Не понимаю, зачем она жгла тут, а не на столе. Мы вообще ничего не сжигаем.
— Разрешите, я этот прах возьму.
Сгоревшие листки потеряли структуру и для прочтения уже не годились. Видимо, их тушили рукой, прижимая ко дну ящика. Рябинину дали пинцет, и он собрал ломкие, фантастически перекрученные лепестки. Этот пепел наводил на мысли и без текста…
Виленская была аккуратна и чистоплотна, он видел её квартиру и рабочее место. Вряд ли бы она оставила грязный пепел в этом чистеньком столике, рядом с конфетами и зеркалом. Значит, жгла в свой последний день; в тот самый, когда говорила с ним по телефону. И ещё: только очень неприятную бумагу спешно и тайно сжигают на спиртовке в столе. Ну а если человек после этой бумаги вешается, то не из-за неё ли?
Рябинин оборвал логическую цепь. Нельзя строить домыслы, не допросив ни одного человека.
— Товарищ Самсоненко, мне надо с вами поговорить.
— Пойдёмте в мой кабинет, — предложила она.
— Поедемте лучше в мой, — улыбнулся Рябинин.
Она пожала плечами, не ответив на его улыбку.
Спрашивать человека можно где угодно, но допрашивать надо только в прокуратуре. Пословицу «дома и стены помогают» Рябинин принимал буквально. Человек в своей обычной обстановке и тот же человек у него в кабинете — это два разных человека. Видимо, лишившись привычного стереотипа, психика вызванного чуть сдвигалась: ослабевала воля, обострялись чувства и появлялось напряжение, которые помогали следователю видеть человека, словно тот оказывался на предметном стекле микроскопа.
Они приехали в прокуратуру. Самсоненко сразу как-то подобралась и заметнее сжала узкие губы. Рябинин ещё чего-то выжидал, но она положила крупные, сцепленные руки на стол и спросила:
— Ну-с?
— Меня интересует всё о Виленской, — сказал Рябинин, усаживаясь перед ней и начиная рассматривать её лицо.
Самсоненко достала сигареты и закурила с умением давно курящего человека. Она не спросила разрешения, да Рябинин и не знал, должна ли женщина спрашивать об этом следователя.
— Виленская у меня работала семь лет. Как сотрудник она меня вполне устраивала.
Рябинин чуть не спросил: «А государство она устраивала?» Такой вопрос задал бы гражданин Рябинин гражданке Самсоненко, но следователь задать этот вопрос свидетелю удержался.
— Рита была человек способный, готовилась к защите диссертации. Отчёты писала вовремя, статьи по плану сдавала, с темой не заваливалась. Ей, правда, не хватало энергии, пробивной силы.
— А чего пробивать?
— В наше время надо уметь не только выдать идею. Надо её и пробить, проложить ей дорогу. Приведу вам пример попроще…
— Да, мне лучше попроще, — согласился Рябинин.
Самсоненко перестала разглядывать завитушки сигаретного дыма и внимательно посмотрела на следователя — тот сидел спокойно, чуть равнодушно. Таким он хотел казаться: спокойным, чуть равнодушным.
— У нас систематически бьётся химическая посуда, и все сотрудники ходят в отдел снабжения — выколачивать. А Виленская не могла. Лаборантка Шурочка и та скорее получит. Нет, Рита не была энергична.
— А диссертацию ей нужно было пробивать?
Самсоненко усмехнулась, не сразу ответив. Тугой тяжёлый шиньон, крепкие заметные скулы и широкий экранный лоб. Она была даже красива какой-то решительно-мощной красотой: бывают такие женщины, у которых крупные черты соразмерны, и поэтому всё к месту.
— Я помогала ей, это любой подтвердит. Месяца через три она бы смогла защищаться.
— А вы тоже кандидат наук?
— Я доктор наук.
— О, извините.
Самсоненко опять внимательно глянула на следователя, но ничего не сказала.
— Расскажите мне о духовном мире Виленской.
— О духовном?
— Спрошу попроще… Какой она была человек?
— С этой точки зрения я сотрудников не изучаю.
— Что ж так?
— Много работы. У меня ответственная научная тема, немало подчинённых. О нас зимой снимали фильм.
— Ну а всё-таки, что она за человек?
— Обыкновенный человек. У меня таких девочек много.
— Скажите, вы книги читаете?
— Научные?