В слабеющем из-за разрядившегося аккумулятора свете прожектора Пия видела искривленное от напряжения, размытое лицо Ани Моорманн. Ей не хватало воздуха, и казалось, что глаза в любой момент выпрыгнут из орбит. При полном отсутствии поступления кислорода в мозг она потеряет сознание примерно через десять секунд, а в следующие пять-десять секунд прекращение всех функций мозга станет необратимым. Судебный медик при вскрытии определит точечные кровоизлияния на слизистых оболочках ее глаз, перелом подъязычной кости и застойные кровоизлияния на слизистой оболочке полости рта и глотки. Но она не хотела умирать, не сейчас и не здесь, в этом подвале! Ей ведь еще нет и сорока! Пия высвободила одну руку и вцепилась пальцами в лицо Ани Моорманн с силой, которую ей придал страх смерти. Женщина тяжело задышала, оскалила зубы и зарычала, как питбуль, руки ее немного ослабли. Здесь Пия почувствовала что-то твердое у своего виска и потеряла сознание.
Ютта Кальтензее сидела на своем месте среди коллег по фракции, в третьем ряду в зале пленарных заседаний Гессенского ландтага, напротив правительственного сектора, и вполуха слушала извечную словесную перепалку между премьер-министром и председателем Партии зеленых/Союза 90 по пункту 66 повестки дня на тему «Модернизация аэропорта», но мыслями была где-то совсем в ином месте. Независимо от того, что доктор Розенблатт неоднократно уверял ее в том, что у полиции нет никаких улик против нее и что все подозрения и обвинения касаются исключительно Зигберта и их матери, она была обеспокоена. Вся история с комиссаром и фотографиями была ошибкой, это ей постепенно стало ясно. Ей вообще не надо было вмешиваться в это дело. Но у Берти, этого слабака, вдруг сдали нервы, после того как он в течение нескольких лет, без каких бы то ни было угрызений совести и не задавая никаких вопросов, выполнял все поручения Веры. Ютта на этой ступени своей карьерной лестницы никак не могла допустить, чтобы открылась какая-то ее связь с расследованием убийств и мрачными семейными тайнами. На ближайшем съезде ландтага партия выдвинет ее основным кандидатом в борьбе на выборах в парламент земли, которые состоятся в январе, и до этого времени она должна как-то укрепить свое положение.
Ютта то и дело смотрела на дисплей своего мобильника, включенного в режиме «без звука», и не сразу заметила оживление, возникшее в зале пленарных заседаний. Только когда премьер-министр прервал свою речь, она подняла голову и увидела двоих полицейских в униформе и рыжеволосую женщину, стоящих перед правительственным сектором. Они тихо говорили с премьер-министром и президентом ландтага, которые, казалось, были в замешательстве и осматривали зал, как будто выискивая кого-то взглядом. Ютта Кальтензее почувствовала первые признаки настоящей паники. К ней не вело никаких следов. Это было невозможно. Генри скорее позволил бы себя четвертовать, чем открыл бы рот.
Рыжеволосая решительным шагом шла прямо к ней. И хотя страх, как ледяная вода, бежал по ее жилам, Ютта Кальтензее постаралась придать своему лицу совершенно спокойное выражение. У нее был иммунитет, и ее нельзя было так просто арестовать.
В подвальном помещении стоял запах сырости и запустения. Боденштайн нащупал переключатель и ощутил глубокое облегчение, когда в мерцающем свете неоновых ламп увидел Томаса Риттера, закованного в наручники и лежащего на измазанном пятнами краски металлическом столе.
Входную дверь в Доме искусств на Рёмерберг после повторного звонка полиции открыла молодая японка. Она была творческим работником из группы, поддерживаемой фондом Ойгена Кальтензее, и уже полгода жила и работала в Доме искусств. Смущенно и безмолвно она наблюдала за тем, как Боденштайн, Бенке, Генри Эмери и четверо сотрудников полиции Франкфурта прошли мимо нее и устремились к двери подвала.
— Здравствуйте, господин доктор Риттер, — сказал Боденштайн и подошел к столу.
Прошла пара секунд, прежде чем его мозг принял то, что уже увидели глаза. Томас Риттер лежал с широко открытыми глазами без признаков жизни. Ему ввели в сонную артерию канюлю, и его сердце с каждым ударом выкачивало кровь из его тела в ведро, которое стояло под столом. Боденштайн скорчил гримасу и с отвращением отвернулся. С него было довольно смерти, крови и убийств. Он бесконечно устал от того, что постоянно отставал от преступника на полшага и всякий раз не успевал предотвратить преступление! Почему Риттер не внял их предупреждениям? Как мог он так легкомысленно отнестись к угрозам семьи Кальтензее? Для Боденштайна было непостижимо, что желание смерти могло быть сильнее, чем любой разум. Если бы Томас Риттер держался в стороне от этой злосчастной биографии и от дневников, то через пару месяцев он стал бы отцом и впереди его ждала бы долгая счастливая жизнь.