Он поднес браунинг к лицу и заглянул в дуло. Там был мрак. И чем больше смотрел в ствол браунинга, тем сильнее чувствовал свое с ним слияние. Мрак притягивал к себе, и Кирилин уже чувствовал, что становится его частичкой, его добычей.
Рука окостенела. Указательный палец прирос к спусковому крючку. Нужно было всего одно небольшое усилие — движение указательного пальца. Но умирать было страшно. Тогда он, с помощью левой, заставил правую разогнуться в локте и выпустить из пальцев рукоятку браунинга. Налил в стакан коньяку и выпил. Коньяк был противен и пресен, словно затхлая вода…
Прервав мысли Кирилина, Сакут подозвал адъютанта и что-то приказал ему. Адъютант, стройный молодой капитан, поднес Сакуту развернутую карту, и тот на месте обозначения Веселых Ключей поставил большой жирный крест. «Похоронил…» — мелькнула у бургомистра мысль, но он ошибся. Лаконичной фразой Сакут объяснил, что на этом месте можно устроить усадьбу не хуже, чем в долине Рейна. Уяснив суть, бургомистр усмехнулся, а Сакут вновь поднес к глазам бинокль.
Солдаты уже отрезали село от речки: их редкая цепочка была полковнику хорошо видна. Вторая цепь быстро охватывала село с другой стороны. Увидев, что кольцо замкнулось, Сакут, не отрываясь от бинокля, взмахнул рукой, и с холма, навстречу солнцу, взлетела красная ракета.
Возле волости раздался запоздалый выстрел караульного полицейского. И сразу же в село вступила группа обер-лейтенанта Миллера, чтобы собрать жителей в одном месте.
Ослепительно яркое, расплавленное солнце стояло в небе.
Выстрел застал Фаддея Григорьевича врасплох. Едва успев надернуть сапоги, он метнулся во двор и, поднявшись под крышу сарая, осмотрелся. Цепь солдат позади огородов вдоль речки пасечник легко разглядел простым глазом. Теряясь в догадках, он сунул руку и, разворошив солому, достал старенький облупленный цейс. Картина постепенно прояснилась: было похоже, что немцы по какой-то причине решили уничтожить село.
С наступлением весны борьба с партизанами значительно усложнялась, и лесные села то и дело полыхали гигантскими кострами. По ночам, то в одном месте, то в другом вспыхивало зарево, и по дорогам на запад брели измученные беженки с детишками. Таков был приказ — уцелевшим идти на запад.
Умирали малые дети, и крестики оставались у дорог. Из палочек, связанных жгутом травы или лозой… Забудут ли когда-нибудь об этом русские матери?
Ведь именно они, задубевшими в работе руками, рыли могилки и ставили эти крестики, и некоторые, из свежей ивы, начинали гнать молодые побеги. Зеленые молодые побеги с пучками клейких листочков… Пасечник не раз встречал такие крестики-кустики с темными листьями, и сейчас почему-то именно они вспомнились старику.
«Стало быть, наша очередь подошла…»
Фаддей Григорьевич перевел взгляд за село и замер. Сильные линзы бинокля придвинули к нему вершину холма со старым дубом, о котором раньше старухи толковали, как о нечистом месте, где собираются ведьмы со всей округи. Лицо пасечника и впрямь приняло такое выражение, словно он увидел на холме нечто сверхъестественное… Даже борода вздрогнула. Прямо перед ним, казалось, совсем близко, стоял брат. Рядом с ним — несколько немецких офицеров, один из них в фуражке с высокой тульей, как видно, старший. В ответ на его жесты остальные замирали, затем удалялись чуть ли не бегом. Большего Фаддей Григорьевич разглядеть не успел: до него донесся женский визг, детский плач. Солдаты из группы Миллера приступили к исполнению своих обязанностей.
Пасечник спустился, достал из-под застрехи несколько круглых рубчатых гранат и торопливо рассовал их по карманам. С последней, зажатой в руке, спрыгнул вниз и сразу увидел жену. Стояла, спрятав руки под чистенький холщовый передник. Молча стояла, с виду будто спокойная. А взглянул ей в глаза Фаддей Григорьевич, и кольнуло что-то в груди горячо и больно. Словно увидел неожиданно свою давно отзвучавшую молодость, себя неутомимым парнем и ее статной девкой-певуньей, и тот самый дуб на холме, под которым… под которым, помнится…
— Давай попрощаемся, старуха… — Голос у Фаддея Григорьевича тихий и неожиданно ласковый слегка дрогнул.
— Убьют, Фаддей…
Он поцеловал ее в сморщенные губы, затем в переносицу и, стыдясь приступа нахлынувшей суровой нежности, слегка отодвинул от себя.