— Убьют… убьют же, — повторила она шепотом, еле шевеля губами.
— А нам теперь, стало быть, не по семнадцать лет, не боязно… Свое, слава богу, прожили, Ивановна. Спросят — скажи, что не знаю, мол, ничего. Сама понимаешь… нужно… Мне бы на тот берег перемахнуть… Там у меня винтовка… Ну, пошел…
Он произнес последние слова так, как обычно произносил, когда уходил из дому по какому-нибудь делу, и тетя Поля, пристывшая к месту, увидела, как муж ловко скользнул от сарая в сад, прямо в пышную заросль высокой малины.
Село в это время уже начинало охватывать смятение. Мотоциклист в кожаном шлеме пролетел по улице и остановился у волости. Он передал волостному старшине и старосте приказ командующего карательной экспедицией о сборе жителей села у волостного правления. Приказ и его вручение носили уже чисто формальный характер — что-то вроде внешнего соблюдения приличий по отношению к местным властям. Еще не нашли ни старосты, ни старшины, а солдаты группы Миллера уже очищали от жителей западный край села.
Вперемежку с женским и детским плачем слышались веселые возгласы эсэсовцев и задыхавшийся одинокий собачий лай. Возле волостного правления кричали полицейские из охранного батальона и стрекотали мотоциклы. На другой стороне села то и дело вступал с кем-то в перебранку станковый пулемет. Недоуменно взмыкивала корова, которую двое молодых эсэсовцев гнали за околицу.
Все это слышал пасечник. Земля доносила до него сотни других звуков, значение которых в отдельности невозможно было понять и определить. Они сливались в один тревожный шум. Фаддею Григорьевичу сейчас казалось, что это тревожный голос самой земли. «Берегись! Осторожнее!» — гудела она, исхоженная вдоль и поперек, смешанная с прахом отцов и дедов, перевернутая с боку на бок своими руками не один — десятки и сотни раз. «Берегись!» — вторили ей шелестом травы, облитые сединой росы.
Пасечник полз, прижимаясь к земле так сильно, как не прижимался еще никогда в жизни.
На полпути старик на всякий случай сбросил сапоги — придется переплывать речку, а она, проклятая, еще широка, полноводна.
Вот она — изгородь. За нею зеленая полоска луга и серо-голубоватая лента реки, испокон веков отделявшая село от леса, а сейчас голубым клинком разрубившая надвое судьбы людей. По эту сторону оказалась смерть, по ту — жизнь.
Два эсэсовца, повернувшись к селу спиной, прикуривали. Чуть приподняв из-за плетня голову, пасечник слышал их говор и видел, как шевелятся у них лопатки под мундирами. «Сажен восемь — не больше…» — прикинул на взгляд Фаддей Григорьевич, одновременно отмечая, что цепь редковата: солдат от солдата метров за сто. Противоположный берег реки, затопленный водой, — в густом ивняке. В молодости он без особого труда перемахнул бы под водой до самых кустов, а теперь…
«Ну, ладно, — неожиданно подумал он. — Господи, благослови… Эх!»
Он почему-то не услышал взрыва. Но всплеск под ногами у эсэсовцев видел. Один из них, попятившись, стал медленно валиться на бок, второй упал сразу, словно чья-нибудь рука с размаху швырнула его на землю. Пасечник бросился к реке чуть ли не вместе со взрывом. Над самым ухом с посвистом прошел осколок или пуля. Скорее всего, пуля. И уже когда он падал с обрыва, воздух над ним прошила длинная очередь. «Дудки, припозднились…» — подумал пасечник, скрываясь под водой.
Он плыл, задевая дно ногами и плечом, и каким-то шестым чувством слышал из-под воды, как режут воздух над поверхностью реки автоматные очереди. При мысли, что не удастся дотянуть под водой до затопленных на противоположном берегу кустов, Фаддея Григорьевича пробрал озноб. «Берегись!» — опять зазвучал в нем чей-то голос. «Река шумит», — подумал пасечник, прилагая все усилия, чтобы удержаться под водой, которая стала вдруг почему-то выжимать его наверх.
«Берегись!»
Донырнуть… Он должен донырнуть. Перед глазами стоял холм, на котором расположились эсэсовские офицеры и брат… Нужно, стало быть, донырнуть… На той стороне у него винтовка и еще несколько гранат…
Чувствуя, что задыхается, он вдруг ударился пальцами руки о какую-то палку.
«Кусты!»
Вот они чувствуются под руками… Еще… Еще…
Весь напрягаясь, чтобы не погубить поспешностью все дело, он осторожно выставил из воды лицо и жадно глотнул воздух. В глазах потемнело.
К соседке пасечника, вдове Анисье, ввалились трое. Молодой полнощекий унтер Артур Ференц — старший группы — оглядел тесную избу, весело хлопнул Анисью по костлявой спине.
— Стара, стара, матка! Зер плехо… стара шлехт!