С началом войны Бродов радикально переструктурировал деятельность лаборатории ВОРК. Вместо экспериментов и творческих поисков, все сотрудники со сверхспособностями приступили к выполнению тех самых боевых задач, ради которых была создана Лаборатория. Часть вошла в группу слежения, которая контролировала и отбивала вражеские энергетические атаки. Эти сотрудники получили кодовое название «операторы». Другая часть составила костяк сверхсекретного отряда защиты. Бойцы отряда получили воинские звания, покинули Гоголевский, и их деятельность в Лаборатории не обсуждалась. Третья часть продолжала готовиться. Им назначена особая роль. Условное наименование группы — «операторы поиска».
Группа операторов слежения работала круглосуточно, поэтому Лабораторию психотропных воздействий вместе с большей частью аппаратуры, которая ещё не успела устареть, недавно перевели в другое помещение, чтобы не мешали. Особняк на Гоголевском заметно опустел, но жизнь в нём била напряжённым военным ритмом.
Несмотря на перемены, Николай Иванович продолжал, как в мирное время, регулярно собирать комиссию, состоявшую из учёных и специалистов по разведке и контрразведке, для интенсивного творческого поиска: для каких целей и каким образом использовать уникальный дар каждого конкретного сотрудника и как наиболее эффективно применять универсальные нейроэнергетические способности.
Ещё комиссии собирались по поводу отбора новых кадров.
Новенькая сразу попала в осторожные руки специалистов такой комиссии.
В первые дни, проведённые в Школе-лаборатории, я мысленно часто-часто благодарила соседей по ленинградской коммунальной квартире. Если бы они не учили меня целый год так старательно, если бы не дали мне, фактически, полноценного начального образования, я не прошла бы ни единого испытания, предложенного сотрудниками товарища Бродова. Эти испытания назывались «тестами». Мне давали задания и на счёт, и нарисовать что-то, и ответить письменно на вопросы анкеты, и найти решение логической задачи. Вот стыдоба вышла бы, если б я сказала: я, мол, неграмотная, ни считать, ни читать не умею…
Так уж сложилось, что в школу я ходила от силы месяца три, да и то через пень-колоду. Школа находилась в большом селе — там же, где правление колхоза. Наша деревня — тоже не маленькая, но детей в двадцатых народилось мало, школа не полагалась. От нас идти до центральной усадьбы по прямой через поля — версты четыре. В распутицу полевыми дорогами не пройти, а в обход вдвое дальше. В дождь меня никто из дому не гнал, да я и сама понимала: не дойду. А осень стояла, и дождей становилось всё больше. Потом подморозило; я к тому моменту доносила старые материны ботинки до того, что они каши запросили. Отец чинил несколько раз, но ботинки вновь расползались. Другой обуви родители не могли мне купить. Оставались в запасе валенки: куда зимой без них? Но никто не желал, чтобы я стёрла и их на длинной ежедневной дороге до школы и обратно. В школу мне, пожалуй, хотелось. Однако, когда прошла очередная непогода, и я собирала котомку, чтобы двинуться в путь, бабушка сказала матери:
— Что проку от этих её хождений? Так ходить — и букв не заучишь. Путь опасный, уже волки по морозу рыщут. Тебе уж так нужно, чтобы она эту грамоту выучила?
— Хорошо бы быть грамотной, время такое, все учатся, — с сомнением ответила мать.
— Бог даст, выучит буквы и без школы, как ты. А то как бы мы дитё не потеряли, — сказала бабушка просто.
И мать сдалась. Больше меня в школу уже не пустили.
Бабушка как будто чувствовала, что я ей скоро понадоблюсь. Она тяжело заболела той зимой. Слегла и не вставала. Почки она застудила. Студёная была зима. Все смирились, что она уж не встанет и помрёт к весне. Я ухаживала за ней. Поселилась в её махоньком, чистом домике на другом краю деревни, не отходила от неё полгода: и по хозяйству всё делала, и травки заваривала, и на ведро её таскала на себе. Мне всё, что для бабушки делала, было не в тягость, легко даже. Это ж не таблицу умножения зубрить! Бабушка встала на ноги, а к концу лета совсем окрепла.