— Вычислил, — пожал плечами Хольмарк.
— И любой может вычислить? — уточнил Кафка.
— Да, — кивнул астроном, уверенный во всепобеждающей силе разума.
Всех, кто умеет считать, придется убрать, решил чурек. Потом вспомнил о цели визита:
— К тебе никто не приходил, пока меня не было?
— Нет.
Значит, сейчас придут, потер руки Кафка, отодвинул кресло, в котором обычно сидел Ванзайц, и велел:
— Спрячь моих людей.
— Куда?
— Шкаф у тебя есть?
Шкаф у астронома и вправду имелся, в соседней комнате, и даже очень большой, но, по разумению Хольмарка, десять здоровенных парней вряд ли туда влезут.
— Всех? — уточнил Унд Зыпцихь.
— Желательно.
Скромный старик с сомнением посмотрел на рослых чуреков, покачал головой и обернулся к Эм-Си:
— А они меня послушаются?
Кафка распорядился, чтобы бойцы подчинились воле астронома.
В спальне стоял невероятных размеров платяной шкаф, в котором без труда могли разместиться пять мужчин средних габаритов.
— Полезайте, — пригласил ученый.
Тыкчтынбеки послушно направились внутрь. Первые четверо вошли относительно легко, потом дело пошло хуже — места явно не хватало.
Юные чуреки вопросительно смотрели на ученого, но тот повторил:
— Главный сказал, чтобы все.
Пришлось утрамбовываться. Шестеро втянули животы и постарались уменьшиться в размерах, что им частично удалось, но более шести не влезало. Хольмарк подумал и принял нестандартное решение: над головами успевших спрятаться парней оставалось места вполне достаточно, чтобы туда в горизонтальном положении влезли оставшиеся четверо — ежели, конечно, потеснятся.
Горцы восприняли это предложение без энтузиазма, но приказ есть приказ, и вскоре весь десяток отчаянных парней оказался туго забитым в жалобно поскрипывающий предмет спальной меблировки.
Хольмарк закрыл шкаф и на рефлексе повернул в замке миниатюрный ключик, чтобы дверца не открывалась.
Едва он вернулся в кабинет — доложить Кафке об исполнении приказа, как снова раздался стук.
Эм-Си отчаянно замахал руками, на цыпочках добежал до входной двери и встал так, чтобы входящие его не заметили. Кивнул: открывай.
Ванзайц, вконец озадаченный происходящим, распахнул дверь и спросил взмыленных тяжким подъемом молодых людей:
— Кто вы такие?
Те сделали синхронный шаг вперед, резко кивнули головами и четко отрекомендовались:
— Гигант мысли и отец демократии.
— Кто-кто? — хором переспросили ученый и котовец.
Мумукин, услышав знакомый голос, заглянул за дверь и, разумеется, увидел там злополучного карлика.
— Гигант мысли, — повторил он, старательно артикулируя каждый звук.
— Это я. — Над головой Тургения навис Трефаил и присвистнул. — Ой, кто тут у нас, Мумукин? Неужели сикавка?
— Вы знакомы? — ошарашенный Хольмарк переводил взгляд с Эм-Си на незнакомцев и обратно.
— Знакомы ли мы? — переспросил Мумукин. — О, батя, мы не просто знакомы — мы завязаны. Ты знаешь, кто это?
— Эм-Си Кафка.
— Вот именно — сикавка, — согласился Тургений. — И за это мы его убьем, еппонский городовой.
— Что, прямо здесь?
Мумукин задумался. Задумался и Трефаил. Все задумались, включая Кафку.
— А куда ведет это окно? — Похоже, голову Тургения посетила гениальная мысль.
— Никуда. — Хольмарк подошел к окну. — Там внизу камни. И еще я туда мусор сваливаю.
— Шикарно! — восхитился Сууркисат. — Там ему самое место. Что скажешь, сикавка?
Наконец-то Эм-Си дали слово. Он поглубже вдохнул и позвал на помощь:
— Тыкчтынбек, карабулдык чикалдык.
Из соседней комнаты приглушенное многоголосье провозгласило: «УРА!», потом что-то скрипнуло — и оглушительно загрохотало.
Жилище астронома имело одно неприятное свойство: деревянные перекрытия, служившие Ванзайцу полом, лет тридцать не обновлялись и вследствие влажного климата изрядно прогнили. Если одного сухонького ученого они худо-бедно держали, то десять здоровенных бугаев, забравшихся в один шкаф, выдержать было сложнее. Пожалуй, если бы те сидели тихо и выбирались по одному, может, ничего бы и не случилось.
Однако запертые в тесном деревянном ящике тыкчтынбеки активно пытались разрушить целостность шкафа, в результате чего дорогой — красного дерева — гардероб потерял равновесие и обрушился на пол.
Пол крякнул, просел, и глубокий колодец башни разверзся под ничего не видящими молодыми чуреками. Шкаф замер в шатком равновесии между бытием и битием, причем последнее обещало только летальный исход, и летать предстояло неблизко.