Татьяна широко открыла ворота, чтобы больше было света, и начала набивать корзинку сеном.
И вдруг ее кто-то тихо позвал сверху:
— Таня.
Она вздрогнула, выпрямилась, боясь поднять голову.
— Таня! — окликнули ее громче, и наверху зашуршало сено.
Она переборола страх и посмотрела наверх. Над ее головой, на сене, стоял Женя Лубян. Она разозлилась: второй раз он пугает ее. «Дурень такой! Все шутки ему».
— Что ты топчешь сено? Слезай! — крикнула она, даже не поздоровавшись.
Женя спрыгнул к ней. Она посмотрела на него и сразу умолкла. Может быть, в первый раз в жизни она не увидела в его глазах знакомых веселых искорок смеха.
— Что у нас, Таня?
Она вспомнила о ночном посещении солдат и почувствовала, как у ней похолодели руки, сжимавшие клочья сена.
— У вас под утро были гитлеровцы.
— И что? — Женя нетерпеливо схватил ее за руку.
— Не знаю… должно быть, обыск делали…
— Обыск… Эх, — вздохнул он. — Пойдем!
— Евгений! Ты никуда не пойдешь! — откликнулся кто-то из сена. Сверху спустился и стал рядом с ними старый уже человек с густой бородой, в немецкой шинели. На шее у него висел автомат. — Не пойдешь… Там может быть засада. Пусть сначала сходит вот она, соседка. Хозяйки по утрам часто заходят друг к другу. Иди, девушка, разведай, что там у него дома, — обратился он к Татьяне. — Да смотри хорошенько и скорей возвращайся.
Татьяна, забыв о сене, побежала из сарая. Она пробежала свой двор, пересекла улицу, но во дворе Лубянихи в нерешительности остановилась — ее смутила тишина в хате соседей: такой тишины не бывает по утрам в крестьянских хатах. И печка не топится… «Что же это такое? — с нарастающим беспокойством думала она, боясь подняться на крыльцо. — Где хозяева? Может, домой пойти, отца позвать? Но они же просили скорей… Скорей!»
Она подавила свое волнение, вошла на крыльцо и снова остановилась: двери в сени и из сеней в хату были распахнуты.
«Значит, забрали всех. Увели. Но когда? Они так быстро вышли и никого не вели…»
Татьяна вошла в сени и заглянула в хату. Крик ужаса вырвался из ее груди. Но она оборвала его, зажав рот рукой.
Посреди комнаты, раскинув руки, лежала Ганна Лубян, мать Евгения. Лицо ее было в крови. А немного подальше, возле печи, упершись грудью в услонник, стояла на коленях, будто молилась, старая бабка. На ее белой рубахе, на спине, между лопатками, чернело маленькое пятно. Больше Татьяна ничего не увидела. Почти без чувств она выбралась на крыльцо и, ухватившись руками за столб, остановилась, жадно вдыхая морозный воздух. Очнувшись, она бросилась бежать.
Татьяна бежала прямо по снегу, спотыкаясь, не замечая дорожки. Сердце ее так билось, что казалось, вот-вот выскочит из груди.
Партизаны заметили ее и бросились навстречу. Женька на бегу схватил ее за руки.
— Что, Таня?
Она судорожно глотала воздух и не могла выговорить ни слова.
— Говори! — крикнул он. — Что?
Таня заплакала. Женя оттолкнул ее и побежал в деревню.
— Их там нет? — спросил товарищ Лубяна.
— Нет, — наконец ответила она, не вполне понимая, о ком он спрашивает.
Старик-партизан побежал за Женькой.
Когда Татьяна, шатаясь, снова вошла в хату Лубянихи, там уже были Карп, Люба и старый дед-сосед. Мужчины стояли у дверей молча, с обнаженными головами. Женя на коленях склонился над матерью. Приподняв ее голову, он осторожно вытирал ладонью кровь со лба и шептал:
— Мама! Мамочка… Что ж это они сделали с тобой? Родная моя… У-у, каты! — он заскрежетал зубами и застонал, а потом поднял голову и горящими глазами посмотрел на присутствующих. — Дядя Карп! Дед Наум, Таня! Что они сделали, а? За что? Мама, бабуля… — Он вдруг вскочил, оглянулся вокруг. — А Сережа? А Ленка где? Где они? — и быстро пошел в горницу. И сразу же оттуда раздался его стон, тяжелый, обжигающий сердце.
В горнице на кровати, откинув головку и свесив ручонку, лежал Сережа.
Женя наклонился и молча поцеловал брата, а потом долго смотрел на его бледное личико с открытыми глазами, в которых застыли удивление и ужас.
В хату входили соседи. Плакали женщины, дети. Сурово молчали мужчины.
Татьяна стояла, прислонившись к стене, и долго ничего не слышала, не видела.
Карп Маевский и бородатый партизан перенесли трупы Ганны и бабки в горницу, положили на лавки.
Женя снова увидел мать и вышел из тяжелого оцепенения, которое овладело им на несколько минут.
— А Ленка где? Ленка?
Бородатый партизан заметил кровь на полу: частые капли крови вели от кровати к дверям. Он бросился на кухню и заглянул под печь. Ленка лежала там без сознания, но живая. По-видимому, убийцы торопились: пуля легко ранила ее в левое плечо.
Женя подхватил ее на руки, начал целовать.
— Она живая, живая… Перевяжите ее!
Люба сбросила свой полушубок, завернула в него девочку и унесла ее к себе.
А Женя так и остался стоять посреди кухни, в расстегнутом полушубке, без шапки.
Татьяна вдруг заметила, что у него белые волосы.
«Поседел», — вздрогнула она и, быстро подойдя к нему, коснулась плеча.
— Женя.
Он снял руку с гранаты, посмотрел на девушку.
— Я виноват… Я, понимаешь? Сколько раз Павел Степанович говорил мне, чтобы я не ходил в свою деревню! А я… не послушал его. Что ж я наделал? Мама! Братишка мой! Сережа! Дорогие мои! — Он закрыл лицо руками и, шатаясь, снова пошел в горницу.
В этот момент кто-то принес в хату еще одну страшную весть: в деревне уничтожены еще две семьи — Ивана Маевского, старосты Лариона Бугая — и убита старуха Зайчук.
Женя услышал это и выпрямился. Он посмотрел на людей, которых набралась уже полная хата, увидел, как плачет старая женщина, а рядом с ней — девочка лет десяти, и поднял руку.
— Не плачьте! Слышите! Не нужно плакать. Бить их нужно! Бить этих проклятых извергов! Жилы рвать! Огнем палить, чтобы и духа их не было на нашей земле. За каждого нашего человека — сотню фашистов! — Он повернулся к убитым и понизил голос: — Клянусь тебе, мама, клянусь тебе, брат, и тебе, бабуся… Клянусь вам…
Больше он не мог говорить — прорвались тяжелые, мучительные слезы, и он закрыл лицо руками. К нему подошел бородатый партизан.
…Визенер рассчитывал, что ночное убийство оглушит крестьян, что они превратятся в покорных овечек, поняв, какая судьба ждет каждого, кто свяжется с партизанами, кто попробует замахнуться на «новый порядок». И действительно, все: и восьмилетний ребенок и престарелая бабка поняли, какая страшная опасность и день и ночь висит над каждым человеком, ибо у кого из них не было сына или брата в Красной Армии? У кого зять не был учителем, как у Ивана Маевского, или советским работником, активистом, бригадиром, врачом? Кто не болел душой за свою родную советскую власть? Не было таких людей! Не было, если не считать пьяницу и злодея Митьку Зайца. Раньше, до этого убийства, люди могли бы еще назвать старосту Лариона Бугая. Но, видно, все ошибались в нем. Видно, не таким человеком был Бугай, если гитлеровцы приравняли его к Лубяну.
Врат добился одного: он показал, что «новый порядок» — это порядок без суда и закона, что «новый порядок» — это ничем не ограниченная власть убийц и бандитов. Правда, об этом знали и раньше, но кто мог подумать, что эта власть считает преступниками двухнедельных младенцев и будет убивать их на глазах у матерей?
Теперь все это увидели своими глазами. Целый день в хату Ивана Маевского приходили крестьяне из Ореховки, Залесья, Капылович — из всех окрестных деревень. Они смотрели на маленький труп с раздробленным личиком. Причитали бабы. Плакали дети. Мужчины до крови кусали губы и шапками смахивали слезы. А выйдя на улицу, ругались сквозь стиснутые зубы страшными словами, чтобы облегчить душу.
Враг рассчитывал: ночные убийства так напугают людей, что они отшатнутся от партизан, будут считать их виновниками гибели женщин, стариков и детей и впредь будут бояться даже произносить слово «партизаны», что партизанские отряды перестанут получать помощь людьми, продуктами, информацией и это обессилит их.