Но Генрихи визенеры плохо знали советских людей.
Страшно было видеть уничтоженные семьи, страшно было думать, что их судьба может в любую ночь постичь и тебя. Но очень не многие вели себя так, как хотелось того фашистам, — затаились, боясь даже на улицу выйти. Большинство, стиснув зубы, повторяло слова Жени Лубяна:
— Бить их! Бить!
На похороны собрались сотни людей.
Гитлеровцев не было видно. Полицейских с утра вызвали в комендатуру.
Пришел вооруженный отряд партизан во главе с секретарем райкома Лесницким. Кроме секретаря, все остальные партизаны были незнакомые люди разного возраста, по-разному одетые. Они пришли строем прямо на кладбище.
Люди с уважением расступились перед партизанами, пропуская их к братской могиле, возле которой стояли тринадцать свежевыстроганных гробов разной величины.
Партизаны стояли, сняв шапки. Когда гробы начали опускать в могилу, они подняли винтовки и автоматы, и четыре залпа разорвали тишину морозного дня, грозно прокатились над деревней и, ударившись в стену окружающего деревню леса, коротким эхом снова покатились в сторону Днепра. Лесницкий нагнулся и поднял горсть земли. В торжественной тишине, словно по команде, зазвучали слова партизанской клятвы:
— «…За сожженные города и села, за смерть наших людей, за муки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, безжалостно и неустанно.
Кровь за кровь, смерть за смерть!»
Люди Слушали эту святую клятву над Могилой безвинно погибших, и сердца их наполнялись великой надеждой и уверенностью.
— Люба ушла с партизанами, — сообщила после похорон соседка Маевских.
Пелагея испугалась.
— Ну вот, дождались! Отблагодарила нас за нашу доброту. Ожидай теперь расправы дни и ночи, — зло приговаривала она, собирая вещи, чтобы уйти к сестре.
Татьяна с презрением смотрела на суетню мачехи. Весть о том, что Люба ушла к партизанам, взволновала и обрадовала ее.
«Вы хотели, гады, напугать народ? Так вот вам! Сегодня она, а завтра я пойду… Все пойдем, потому что так жить нельзя».
Карп Маевский больше всех хлопотал на похоронах, устал и физически и душевно, да в довершение ко всему еще и простудился. Он чувствовал себя совсем больным. Неожиданное исчезновение Любы (она никому ничего не сказала) и связанный с этим уход жены вконец расстроили его.
— Куда ты пойдешь, Поля? — ласково уговаривал он жену. — Может быть, она и вернется еще… Да что тебе до нее? Она — сама себе хозяйка. У нее мать убили…
Пелагея и слушать не хотела его.
— Останься. Вместе будем ждать. От смерти не спрячешься.
Пелагея повернулась, подбоченилась.
— Иди поищи дурней таких, как ты сам… Ждать… Я помирать не хочу из-за твоей шальной племянницы.
Татьяне было обидно за отца, унижавшегося перед глупой бабой. Долго она молча выносила ее ругань, придирки, но этого вынести не могла.
— Что вы ее уговариваете, тата? Что у нее с нами общего? Ей давно не место в этом доме. — Татьяна повернулась к Пелагее: — Вон! Без тебя проживем!
Пелагея, привыкшая к молчаливой покорности падчерицы, вздрогнула от неожиданности и, побледнев, несколько минут молча смотрела на нее.
— Вон!
— Не надо, Таня, — попросил Карп. — Что это вы сцепились?
— Не мешайте, тата! Довольно уже терпеть…
— Ах, так! — только и смогла прошипеть задыхающаяся от ярости Пелагея. Она долго собирала свои вещи, не произнося больше ни слова.
Карп тоже молчал и, стоя у окна, нервно теребил край занавески.
Только уходя, Пелагея бросила угрожающе:
— Ты вспомнишь еще меня, сопливая учительша!
Карп сделал движение, чтобы пойти за ней, но Татьяна решительно остановила его:
— Стыдно, тата.
Отец послушно сел, удрученно качая головой.
— Эх, Таня, Таня! Зачем все это? Горячая ты! Пелагея может от злости чего хочешь наговорить. Не подумала ты об этом. А теперь придется идти и мириться…
Татьяна почувствовала правду его слов, но ничего не ответила. А под вечер вернулась Люба. Она вошла как ни в чем не бывало и сказала, что ходила со своими школьными подругами в Залесье. Но по ее возбужденному виду, по ее глазам, в которых светилась радость и еще какие-то незнакомые огоньки, Татьяна поняла, что в жизни сестры случилось что-то важное, большое, такое, в чем она едва ли признается Даже ей. Поэтому она и не стала расспрашивать Любу: придет время, сама расскажет, и только сказала:
— А Пелагея думала, ты к партизанам ушла, перепугалась до смерти и убежала.
— Куда убежала?
— К сестре.
Татьяна прочла на лице Любы такую радость, что тут же знаками дала ей понять, чтобы она не высказывала своих чувств вслух: Татьяне было жаль отца. Она знала, что за всю свою жизнь отец не обидел намеренно ни одного человека, тем больнее было ему обидеть близкого человека. С Пелагеей он жил не плохо. Говорили, что они никогда не ругались между собой. Она пришла тогда, когда родные дети Карпа разлетелись из отцовского гнезда в разные стороны и старик остался один. И вот она, Татьяна, гонимая бедой, вернулась к отцу и, не подумав, выгнала мачеху. Теперь отцу придется идти к Пелагее, просить прощения, унижаться. И он сделает это — не столько для себя, сколько для того, чтобы не нанести вреда общему делу. Татьяне стало стыдно, когда она подумала над словами отца, сказанными ей после ухода Пелагеи. Она даже хотела извиниться перед ним. Но взяло верх чувство удовлетворения от того, что теперь она была, наконец, среди своих, среди людей с одинаковыми мыслями, взглядами, жизненными стремлениями, что теперь они могли, не таясь, разговаривать, советоваться обо всем, что их волновало. Да и отец, по-видимому, думал уже о другом: приближалась ночь — первая после страшного убийства. Неизвестно, что могло случиться в эту ночь, — теперь всего можно было ждать, ко всему готовиться.
У старика так разболелась спина, что ему трудно было подняться, оторваться от теплой печки. Но Карп переборол свою слабость и сел.
— Так что будем делать, дети? — спросил он у девушек, готовивших ужин и перешептывающихся между собой. — Чего ждать будем? Когда и нас зарежут, как овечек… Вот дожили… У меня душа не на месте…
— А я думаю, дядя, — откликнулась Люба, — пока что они никого трогать не будут. Подождут. Они сделали это, чтобы напугать людей и остановить рост партизанских отрядов. Они подождут теперь… Они сделали это не только у нас…
— Да ты-то откуда знаешь все? — удивленно спросил Карп.
А Татьяна взглянула на сестру и окончательно убедилась, что та была не в Залесье.
— Люди в Залесье сказывали.
— Люди… Люди теперь много чего наговорят. А кто знает, что думает зверь, куда он отправится В следующую ночь? — и старик тяжело вздохнул. — Эх, с Павлом Степановичем не успел погуторить. Совсем разболелся. А надо посоветоваться…
Их разговор был прерван появлением жены председателя колхоза Марьи Зайчук с младшим сыном. У женщины и шестилетнего мальчика были красные от слез глаза. Мальчик прижимался к матери и испуганно шептал:
— Я боюсь, мамочка. Мне страшно…
Женщина, войдя в хату, растерялась и не знала, о чем говорить.
— Вы уже и с печью управились? — обратилась она к Любе. — Хорошо вам всем вместе. Вот и печь вытопили… А я… одна. Одна, а их пять… Настя ушла… — она не сказала, куда ушла ее старшая дочь. — Одна… и ничего не делала еще, руки опустились, — Марья заплакала, а за ней заплакал и мальчик.
Татьяна обняла ее за плечи, подвела к кушетке и усадила.
— Успокойтесь, тетка Марья. Люба, дай валерьянки.
— Не надо, Танечка.
Женщина подняла голову, увидела на печи Карпа и обратилась к нему:
— Что ж это такое, дядька Карп? Что же это они делают? А-а? Как жить теперь людям? Эдак они сегодня и за нами придут, сыночек мой… А батька-то ваш, — она снова заплакала и продолжала сквозь слезы: — А батька-то ваш наказывал мне беречь вас, ягодки вы мои. А как же я уберегу вас от этих людоедов? Родные вы мои! Куда же нам спрятаться от них? Дядька Карп, родненький мой, посоветуйте нам…