Татьяна прижала мальчика к груди и застыла возле окна, боясь повернуться, посмотреть в их сторону.
Она слышала их разговор с Пелагеей, потом услышала, как Пелагея выбежала из избы, и едва удержалась, чтобы не броситься за ней, — так страшно было ей оставаться одной с ними.
Она не видела их, но чувствовала их пристальные взгляды на своей спине.
«Зачем я так стою?» — подумала она и быстро отвернулась от окна.
Один молодой немец, совсем еще желторотый юнец, сидел у окна и смотрел на нее, другой, постарше, стоял и разглядывал фотографии на стене. Увидев ее лицо, тот, что сидел, многозначительно протянул:
— О-о! — и позвал: — Вилли!
Старший оторвался от фотографий и насмешливо поклонился ей.
Таня подумала: «Нужно притвориться придурковатой», сделала удивленное и очень испуганное лицо и, разинув рот, стала смотреть на них, моргая глазами. Лицо ее в эту минуту действительно было очень смешным и глупым, и это вызвало громкий смех молодого. Старший презрительно усмехнулся и, что-то сказав, направился к дверям. Таня проводила его глазами, а когда дверь закрылась за ним, снова перевела взгляд на молодого немца.
Несколько минут они молча и пристально смотрели друг на друга. Потом, на какое-то мгновение, она забыла о принятой ею роли, лицо ее приобрело обыкновенное выражение, а в глазах блеснули искры ненависти к пришельцу. Тот, видимо, заметил эту перемену, потому что снова воскликнул: «О-о!», поднялся и направился к ней.
Она крепко стиснула ребенка, и он снова расплакался.
— Тихо, сынок, тихо, — прошептала она и нагнулась над ним, чтобы не видеть немца.
Потом, как во сне, она почувствовала над собой его дыхание и увидела тонкую белую руку с золотым перстнем на указательном пальце, протянувшуюся к подбородку мальчика; ребенок сразу перестал плакать и испуганно уставился на немца, который прищелкивал языком, причмокивал и что-то говорил.
Татьяна подняла голову и у самого своего лица увидела чужие голубые глаза. Немец улыбался. Таня почему-то вдруг почувствовала смелость и выпрямилась. Тогда он протянул к ней руку, намереваясь обнять ее. Она отстранилась. Он повторил попытку. Она толкнула его в грудь, бросилась к окну, распахнула его, так сильно толкнув раму, что вылетело стекло, и выскочила на улицу. О стекло она порезала свой лоб и ручку Вити.
Увидев на улице Татьяну с окровавленным лицом, несколько женщин выскочили из домов и бросились к ней.
— Давай Витю, — сказала старая Степанида, подбежавшая первой; она протянула руки и, взяв ребенка, быстро скрылась с ним.
Татьяна прижалась к мачехе и беззвучно плакала от боли, испуга и обиды. Через минуту ее обступила вся улица. Женщины возмущенно шумели, не обращая внимания на то, что к толпе подходили солдаты. Один из них достал индивидуальный пакет и услужливо предложил перевязать раны. Но неожиданно появившаяся тетка Христина оттолкнула его и увела Татьяну в ближайшую избу.
Солдаты о чем-то злобно заговорили между собой и направились к дому Маевских.
Редер сначала растерялся от неожиданности, но потом страшно обозлился и в тупой звериной злобе начал бить посуду, окна и рвать висевшую на стене одежду.
Солдаты последовали примеру офицера, обрадованные возможностью заняться своим привычным делом.
Генрих Визенер кончал обед, когда до его слуха донесся шум на улице. Он послал ординарца выяснить, в чем дело. Через минуту ординарец доложил:
— Лейтенант Редер изнасиловал какую-то девушку.
Визенер вскочил.
— Значит, он осмелился не выполнить мой приказ. Хорошо же… — сквозь зубы процедил Визенер и направился к месту происшествия.
Маленький Витя тяжело заболел. Он лежал в горячке и даже плакать не мог, только слабо раскидывал ручонки да облизывал язычком сухие губы. А в черных больших глазах было страдание и какая-то особенная детская тоска, такая глубокая, что Татьяна, глядя на него, не в состоянии была сдерживать слезы.
Она дни и ночи просиживала у постели больного ребенка. Ей казалось, что это она виновата в его болезни — не сберегла, не выполнила своего долга перед погибшей матерью Виктора. Иногда ночью, измученная, физически разбитая, она незаметно для себя засыпала возле люльки, но через несколько минут испуганно вздрагивала и снова наклонялась над ребенком.
Пелагея в эти тяжелые дни как-то отдалилась от нее и больше была озабочена разоренным хозяйством, чем больным внуком, к которому она так ласково относилась раньше.
Мачеха была рачительной, но жадной хозяйкой, ей всегда хотелось, чтобы у нее всего было больше, чем у людей.
— Добрые люди хозяйством обзаводятся, а у нас последнее гниет, — каждый день осыпала она Карпа упреками. — Скоро до сумы дойдем!
Карп упрямо молчал, но однажды не выдержал и он. Весь вечер Пелагея пилила его за то, что он не сходит к старосте и не попросит, чтобы к ним прикрепили лошадь.
— У нас тоже хозяйство. И сеять надо, и дрова возить. А на чем? Меня запряжешь или как? — кричала она. — Пусть хоть семь дворов на коня, и то раз в неделю можно пользоваться им. Все берут, одни мы как дурни какие. Коммунисты мы, что ли?
От последних ее слов Карп вздрогнул и через всю хату быстро пошел к жене. Она испуганно замолчала.
— Да, коммунисты… Я — коммунист, — твердо сказал он, остановившись возле Пелагеи. — А ты не знала? И никуда я не пойду. Кровь людей наших льется, а ты — богатеть. — Он помолчал, тяжело дыша, а потом добавил: — Эх, дурища!
Перепуганная Пелагея не могла вымолвить ни слова и несколько минут стояла с открытым от удивления ртом. Слова мужа оглушили ее, как удар молота. Она не знала, как понимать их.
«А может, он и в самом деле коммунист? Тайный… Потому и не спит целыми ночами…» — подумала она и с того дня не вступала в пререкания, только исподтишка стала наблюдать за мужем и падчерицей.
Татьяну этот случай окончательно убедил в том, что отцу можно доверить все.
Старый Карп действительно не спал все ночи, пока был болен Виктор. Он даже и не ложился, а всю ночь сидел у стола и дремал, положив голову на руки, и только время от времени выходил во двор и курил папиросу за папиросой.
Иногда он подходил к дочери и тихо говорил:
— Ты отдохни, дочушка. Я посижу, — и садился около люльки.
Таня ложилась на кушетку, засыпала, но быстро просыпалась.
— Спи, спи, Танюша, — шептал старый Карп.
Он всегда был очень скуп на слова, особенно на ласковые слова, и на первый взгляд казался суровым. Но Таня хорошо знала своего отца, его доброе сердце. Она видела, что он страдает из-за того, что не может высказать всю свою нежность к ней… Она стала искать случая, чтобы честно рассказать ему обо всем. Однажды, посреди ночи, когда он подошел к ней и предложил отдохнуть, она не выдержала и со слезами бросилась к нему.
— Тата, таточка, простите меня… Мне стыдно… Я обманула вас… Это не мой ребенок…
В эту минуту заворочалась в кровати мачеха.
— Тихо, — зашептал Карп. — Не нужно… Я знаю… Ждал только, когда сама скажешь… Ложись спать, я посижу.
Пелагея подняла голову и прохрипела сонным голосом:
— Ложился бы ты, старый, спать. Полуночники вы! Сами не спите и другим мешаете.
Ей никто не ответил.
Карп вышел во двор под навес и просидел там на верстаке до рассвета, думая о жизни. Мысли приходили разные. Лицо его освещалось улыбкой, когда он вспоминал о недавнем прошлом. В прошлом было много хорошего. Вырастали дети. Сын стал геологом и перед войной работал где-то на Урале. Старшая дочь счастливо жила в соседнем колхозе. А вот эта, младшая, выучилась на учительницу. Сам он был всеми уважаемый колхозный пчеловод и столяр, его знал чуть ли не весь район. Прошлой весной его даже уговаривали преподавать на районных курсах пчеловодов. Правда, вот только женился он во второй раз как-то неожиданно и неудачно и из-за этого поругался с детьми…
Лицо Карпа помрачнело при воспоминании об этом. Но он махнул рукой: не о том нужно думать теперь. Вот уже три месяца, как внезапно оборвалась прежняя жизнь, а он все еще не может разобраться в стремительном водовороте страшных событий. Каждый день думал он об одном и том же: почему отступала наша армия? Неужто при такой жизни мы были слабее этих зеленых гаденышей? А может, в счастье забыли про опасность?