Зазвенели бокалы. Затрещал киноаппарат. Комната наполнилась сдержанным шумом. Пили за фюрера, за великую Германию, за решающий год войны. Об этом решающем годе фон-Адлер сказал, таинственно и хитро прищурившись, но его поняли, бурно зааплодировали и выпили с особенным подъемом.
Пили усердно. Гул усиливался. Уже кто-то среди молодежи пьяно смеялся, и, очевидно, хотел сделать что-то такое, от чего его со смехом удерживали.
Фон-Адлер, удовлетворенно улыбаясь одними глазами, повернулся к кинооператору:
— Господин Рэхнер! Хватит вам снимать! Остальное уже не представляет интереса для истории. Садитесь.
Рэхнер нравился генералу, хотя он обычно плохо относился к людям этой категории — операторам, артистам, журналистам. Он считал их людьми низшего сорта, которые по своим интеллектуальным и всяким иным качествам стоят значительно ниже их, военных, кадровых офицеров. Но этот поразил генерала своей всесторонней образованностью, культурой и, что особенно важно, разумными убеждениями истинного патриота великой Германии.
Фон-Адлер с удовольствием, какого не испытывал уже давно, несколько раз разговаривал с кинооператором. Ему понравилось даже то, что этот маленький человечек отважился (правда, очень вежливо) спорить с ним, генерал-майором фон-Адлером. А когда, в довершение ко всему, ему доложили об исключительной храбрости Рэхнера, которую тот проявил, снимая бой на железной дороге, генерал сказал ему при очередной встрече:
— О-о, господин Рэхнер, я хотел бы, чтобы Германия имела больше таких людей, как вы.
Теперь, за столом, он покровительственно кивнул ему головой и тихо сказал:
— Завтра у вас будет очень много интересной работы, господин Рэхнер, — и повторил: — очень много.
Рэхнер вежливо поклонился.
— Разрешите задать вам один вопрос, господин генерал: что вы будете делать с пленными партизанами?
Маленький полковник, с необычайно красным носом, оседланным пенсне, засмеялся и вмешался в разговор.
— Вы спросите об этом штурмфюрера Ганса. Это входит в его обязанности, — и он неожиданно позвал: — Штурмфюрер Ганс! Господин кинооператор интересуется, что вы будете делать с пленными партизанами.
Большой рыжий эсэсовец, с красным лицом и бычьей шеей, пьяно захохотал в ответ:
— Завтра я покажу вам, что я буду делать с ними. Приглашаю вас принять участие в моей работе. Вот где у вас будет настоящая работа!
— Меня особенно интересуют только двое из них, — сказал фон-Адлер. — Эти их командиры — Лесницкий и Приборный. Так, кажется, капитан? Их я хотел бы увидеть перед собой живыми. Интересно посмотреть и послушать…
Беседу прервал резкий, тревожный телефонный звонок, который заставил всех, даже пьяных, умолкнуть и насторожиться. Адъютант генерала, красивый молодой капитан, подскочил к аппарату, который стоял на подоконнике, схватил трубку, потом повернулся к фон-Адлеру:
— Командир шестой роты настойчиво просит лично вас, господин генерал.
— Что он лезет через голову, черт возьми! — проворчал один майор.
— Говорит, дело чрезвычайной важности.
Фон-Адлер тяжело поднялся, по-видимому недовольный тем, что его беспокоят, и не спеша подошел к телефону.
У Андрея тревожно екнуло сердце. Он понял, что случилось что-то такое, что может вынудить офицеров внезапно оставить этот зал, и тогда… тогда все провалится. Нельзя терять ни минуты. Он встал одновременно с генералом, быстро подошел к аппарату, делая вид, что собирается снимать. Едва слышно тикал часовой механизм заведенной мины.
Андрей смотрел на часы. До взрыва оставалось четырнадцать минут. Слишком много! За это время они все могут выйти. Что делать? Он поднял голову и увидел, что фон-Адлер вдруг круто повернулся к нему. Их взгляды встретились. Лицо генерала сразу стало серым, глаза хищно загорелись, задрожала рука, которой он крепко прижимал к уху телефонную трубку.
Чутьем опытного разведчика Андрей понял, что фон-Адлеру докладывают о нем.
«Предал кто-то, — молнией блеснула мысль. — Удирать? Поздно… Да, поздно… Бросятся, свалят аппарат, испортят механизм или обо всем догадаются…»
Не сводя глаз с генерала, выдерживая его пронизывающий взгляд, он нащупал среди многочисленных винтиков и шурупов на корпусе аппарата знакомую кнопку, вытащил предохранитель.
«Прости, Настенька, что я солгал тебе, когда говорил о сегодняшней встрече. Мы никогда не встретимся. Прощай, родная. Прощайте, товарищи… Павел Степанович, Сергей Федотович! Прощай, моя Родина! Вспоминай своего сына. Желаю тебе скорой победы и счастья», — и он увидел ее — победу: залитая солнцем праздничная Москва, миллионы людей и знамен, Красная площадь, на трибуну мавзолея поднимается Сталин, протягивает вперед руку…
«Вечная слава героям…»
«Прощайте…» — он не успел кончить мысли.
Фон-Адлер оторвал от уха телефонную трубку, указал ею на него:
— Взять!
Андрей победоносно улыбнулся.
— Поздно, генерал! Последний снимок, — и палец нажал кнопку взрывателя мгновенного действия.
— Взрыв! — одновременно сообщили все наблюдатели.
Люди в лесу вскочили.
Через несколько секунд докатился глухой гул взрыва. И вслед за ним ударили партизанские орудия, посылая на врага последние снаряды, застрочили пулеметы, автоматы, винтовки.
Загремело «ура».
Ударный отряд пошел на прорыв.
Те, кто остались в лесу, напряженно ждали. Стрельба и крики быстро удалялись.
Наконец раздалась команда раненым:
— Впе-е-еред!
Женщины подхватили носилки, на которых лежала Настя. Алена наклонилась над ней, провела по ее горячему лицу ладонью и возбужденно крикнула:
— Кричи, Настенька, кричи, милая! Так будет легче!
Приборный взволнованно ходил взад и вперед возле почерневшего дубового бревна, на котором молча сидели Лесницкий, Лубян и Павленко. Командир бригады во время прорыва был ранен в руку и теперь держал ее на широком вышитом полотенце, которое висело у него на шее. Лицо его осунулось, потемнело, заросло во время блокады густой бородой, но глаза его лихорадочно блестели. Высокий, сутулый, он делал шагов десять в одну сторону, останавливался в задумчивости, потом внезапно по-военному четко поворачивался и шел обратно, тяжело, с хрипом дыша. Время от времени он здоровой рукой потирал лоб, ерошил волосы.
«Кто мог предать Андрея?»
Женька внимательно следил за каждым движением и оттенком выражения лица командира. Ему тоже не сиделось на месте — слишком велико было волнение.
Только что допросили пленных немцев. Два раненых офицера, чудом уцелевшие и выкопанные из-под развалин школы, рассказали об обстоятельствах героической смерти Андрея. Пленный телефонист уточнил их рассказ, сообщив содержание телефонного разговора между командиром шестой роты и покойным Адлером. Командир роты доложил генералу, что от партизан приплыл перебежчик, который утверждает, что в штабе экспедиции находится известный советский разведчик. Ночью разведчик приходил в партизанский лагерь, и перебежчик сам слышал, как он на прощанье сказал жене: «Иду снимать фон-Адлера».
После допроса стало очевидно, что Андрей погиб в результате измены, и это страшно подействовало на всех.
Павленко сидел неподвижно, закрыв руками лицо.
Лесницкий старался сохранить спокойствие и рассматривал захваченные документы, фотоснимки, но руки его заметно дрожали, а на высоком чистом лбу и висках вздулись вены, и дышал он так, словно ему не хватало воздуха среди этих громадных просторов леса, наполненного гомоном майского утра.
Он напряженно вспоминал все самые незначительные подробности последней встречи с Андреем, все события того дня. Не кто предал, а как предал? — вот с чего, казалось ему, нужно было начинать, чтоб распутать весь этот проклятый узел. Как предатель мог подслушать их и, главное, передать все немцам? Да еще в самую последнюю минуту?