Ключарев засмеялся с той особой теплотой, которую всегда вызывал у него Лобко. Вот он сидит на краешке стула, веселый, суетливый, проницательный, и Ключарев не перестает радоваться про себя, что есть у него в районе такой второй секретарь и первый друг, хотя задушевных разговоров они никогда не вели: времени не хватало, что ли…
— Кроме ума, каждому коммунисту положен по штату талант сердца. А почему нам думать, что у Любикова его нет?
Хлопнула форточка, и, заскрипев, приоткрылась дверь. Лобко всегда устраивал сквозняки, несмотря на свое хлипкое сложение.
— Закаляйся, как сталь, — пробормотал он, с удовольствием поглядывая на окно, за которым шумели по ветру голые, хрупкие ветви.
День уже ощутимо прибавился. Шла весна света. Еще выпадал снег, но и он был легкий, стремительный, весенний…
Румяное, чернобровое лицо инструктора райкома заглянуло было в дверь.
— Зайди, Снежко! — окликнул Ключарев. — Разговор о твоем дружке идет. Думаем сосватать его в Братичи председателем колхоза.
— Алешу Любикова? — Снежко с сомнением покачал головой. — Потянет ли, Федор Адрианович? Братичи — ведь они ой-ой!
— Ничего, трудности нас только и спасают. На легкой жизни никто бы ничему не научился.
— А что, — с загоревшимися вдруг глазами воскликнул Снежко и лихо взмахнул рукой. — Хватит ему, Алешке, жить в четверть силы! Такому бугаю мешки бы с мукой таскать, а он два года от бумажной пыли чихает. Засиделся в невестах. Сватайте, Федор Адрианович!..
Когда Снежко ушел, второй секретарь сказал Ключареву:
— Вы сейчас почти перефразировали Павлова. Старик спрашивал: какое главное условие достижения цели? И отвечал: существование препятствий. В ответ на препятствие напрягается рефлекс цели, и тогда-то она будет достигнута. Помните?
Ключарев смущенно поскреб в затылке: о Павлове он знал «в общем и целом» и чистосердечно в этом признался. Тогда Лобко присел на жесткое деревянное креслице и, старательно протирая очки, как лектор перед многочисленной аудиторией, начал рассказывать своему единственному слушателю о великом русском физиологе…
Между тем уступка нелегко далась Пинчуку. Он не любил скандалов, открытой борьбы в лоб, но, с другой стороны, если Ключарев наломает дров в районе, не спросят ли тогда и с него, Пинчука, как с человека опытного, посланного в район с первых дней освобождения?
На всякий случай Пинчук попробовал позондировать почву в самом райкоме. Он тоже спросил второго секретаря Лобко:
— Скажи откровенно, Леонтий Иванович, ты всегда понимаешь, что делает Ключарев?
— Что делает? Когда делает? — рассеянно отозвался Лобко.
— Ну… он крут, — осторожно начал Пинчук, — и опрометчив.
Лобко несколько минут внимательно слушал его с сосредоточенным видом.
— Это хорошо, что вы так глубоко задумались о человеке, о его сущности, — сказал он наконец. — Видите ли, мне кажется, товарищ Ключарев переживает сейчас тот важный для каждого человека момент, когда вся полнота сил и чувств требует выхода и применения. То, что накапливалось незаметно годами, как бы по инерции роста, сейчас достигло предела. Впрочем, нет, — прервал себя Лобко. — Нет, нет! Это не предел! Я верю в безграничное развитие человеческих возможностей. А вы верите? — спросил он внезапно.
— Верю, — уныло отозвался Пинчук.
— И особенно когда для этих возможностей такое обширное поле деятельности, как у нас, — продолжал Лобко, увлекаясь все больше и больше. — Ведь как бы мы далеко ни ушли, чего бы ни достигли, долго еще на земле будут оставаться такие места, где все начнется впервые: и Советская власть, и колхозы, и рождение нового человека. Целые материки живут сейчас как во сне. Человек рождается, выпивает положенную ему чашу горя и маленькую каплю радости, умирает — и все это так и не узнав, на что он способен, что мог бы совершить. Коммунизм, — торжественно и тихо сказал Лобко, — коммунизм — это, по-моему, и есть раскрытие всего человека, всех его возможностей.
Глаза его сияли под очками, бритое лицо улыбалось мечтательной, застенчивой улыбкой.
— Леонтий Иванович, — сказал Пинчук, — знаешь, мы практические работники… Дышать некогда иногда. Спасибо тебе за беседу, конечно…
«Ну, вот и поговорили, — думал он, расставшись с Лобко. — Еще один блажной в районе!»
Однако результат этой беседы был бы очень неожидан для Лобко, если б он узнал о нем. Но Лобко спустя месяц уехал на свои обычные экзамены и уже не вернулся в район: его оставили в областном городе, так что окончание истории Любикова разворачивалось уже без него.