— Тогда попрошу вас, Павел Владимирович… — Он принимается снова растолковывать, но его прерывает стук. — Войдите, — сердито кричит он в дверь.
Пожилой человек бережно, как свиток верительных грамот, вносит листки, отпечатанные на машинке. Лысинка его торжествующе светится: ему-то уж не придется сражаться за место. Редактор радостно встает навстречу: вот он, гвоздь всех сегодняшних усилий! Он торопливо просматривает рукопись и размашисто пишет на уголке: «В номер».
Уже спускаясь в типографию, не по парадной лестнице, которую видят днем посетители, а по рабочей, боковой, он доканчивает разговор с Тепловым. Тот молча кивает, ни о чем не переспрашивает и отстает на одном из нижних этажей, сворачивая по коридору в свой кабинет.
Это маленькая узкая комната, похожая на ячейку пчелиных сотов, прилепленных к стеклянной стене. Там, за окном, огни большого города, его немеркнущие неоновые рекламы, но видны они, только если погасить свет. Сейчас же окно кажется куском базальта, непробиваемым в своей черноте. Странная комната, возможно, даже уютная на чей-нибудь чужой взгляд, с высокими стенами, скользким кожаным диваном, настольной лампой под пластмассовым колпачком на длинной движущейся ноге, но Павлу Теплову она кажется глыбой льда: он вмурован в этот лед уже в течение года и не может ни разбить его, ни привыкнуть. Первые недели, когда в редакции либо присматривались к нему, либо просто не вспоминали, он часами сидел праздно, подперев крупную голову кулаком, бесцельно, невидяще уставясь в огромное окно. За стеклом сначала текла шумная дневная жизнь городской площади, потом оно покрывалось серым пеплом сумерек, ощутимо холодело, а когда Павел нажимал беззвучную кнопку лампы, за окном совершался резкий скачок к тьме, словно он сам, по своему желанию мог, превращать день в ночь. Но Павлу было в общем все равно, день это или ночь. Он не уставал за день, и ночь не сулила ему блаженного отдыха. «Ему не от чего было уставать, и все-таки главным его ощущением было постоянное утомление. Так он сидел часами, оцепенев, и, бывало, за целый день к нему ни разу не открывалась дверь и его никуда не звали. Ему даже стало казаться, что если он умрет тут, об этом узнают только спустя несколько дней от уборщицы.
А ведь он не был новичком в газете и потом, когда ему нашлось постоянное место в одном из отделов, делал свое дело не хуже других.
Сегодня же, после разговора с Андреем Петровичем, даже слабое оживление, казалось, охватило его, когда он остался наедине с очерком: ведь это был не вообще «материал» из тех, которые исподволь заготовляются в каждом отделе, как солят впрок огурцы, а то, что нужно немедленно в номер; значит, в чем-то газета зависела и от него.
Бледно усмехаясь своему крошечному тщеславию, Павел, однако, сел поплотнее за стол и начал внимательно вчитываться в очерк. Дежурный редактор мельком обронил еще: жаль, что фамилия одной из героинь — Тамара Сирота; в самом деле, грустновато для предоктябрьского номера. Павел поискал было глазами, но потом решил, что лучше не отвлекаться, и стал читать по порядку. Очерк в общем не вызывал возражений, хотя «звяканье электропил» и «ковровые полушалки», которые очаровали дежурного редактора, казались ему франтоватой выдумкой. Он не бывал в Архангельске, но в Сердобольском районе, где он работал раньше, были тоже леса, густые, еловые, похожие на сводчатые терема, и Павел очень хорошо знал, что такое зимние лесозаготовки, как трудно собрать и отправить туда людей, через сколько неполадок надо продраться, чтобы мало-мальски сносно организовать быт и снабжение лесорубов.
Мысли унесли его из Москвы в Сердоболь столь стремительно, что ему пришлось потереть лоб, чтобы вернуть их.
Он коротко и сильно выдохнул, поближе нагнул лампу, увенчанную черным колпачком. Жарко светило электричество. В приглушенном почти до шепота радиоприемнике неожиданно ясно прозвучали слова какого-то стихотворения или песенки:
Когда бережешь и баюкаешь больное место, все предметы оборачиваются к нему только острыми углами. Павел знал этот странный закон. Но сейчас он должен был работать, и работать быстро, хотя очерк все больше вызывал в нем раздражение своим наигранным ухарством.
Уже почти дойдя до половины, он снова услышал торопливый голос Андрея Петровича, который просил по телефону «ужать» дополнительно строк десять; дежурный редактор, казалось, ожидал привычного отпора, но Теплов без слова возражения согласился и, не видя, знал, что опять вызвал этим мгновенный неприязненный и недоумевающий взгляд.