— …Говорят: всем хорош — характер скверный, — продолжал Следнев рассказ о своей теперешней работе, который Павел слушал жадно, не пропуская ни слова и в то же время как бы отстраняясь, обуреваемый тысячью других попутных мыслей.
— «Чем же он плохой? — отвечаю. — Я ведь только себе биографию порчу, выговоры хапаю».
Слово «биография» заставило Павла болезненно сдвинуть брови, словно тронули плохо зажившее место. Не только вино, которое показалось сначала таким легким, туманило голову и толкало на откровенность. У него было ощущение человека, который долго, очень долго шел, стиснув зубы, на натруженных ногах, зажимая рукой рану, и наконец переступил порог дома — единственного в темной степи, светившего своим спасительным огоньком, — и тут же упал у порога, потому что страшное напряжение кончилось и силы его иссякли. Он жил молча год или уже полтора в том безысходном одиночестве, которое становится похоже на безразличие. Жил, как календарь: прошел день, сорвали листок и выбросили. И вдруг с неба упал друг, человек, о котором он даже мог ничего не знать подробнее, потому что еще раньше ему было отдано доверие. Перед ними была долгая ночь. Павел предвкушал ее как облегчение.
— Ну что же ты делал раньше? Как живешь здесь? — тормошил уже теперь Следнев Павла.
Тот, улыбнулся бледноватой извиняющейся улыбкой.
— Вот прихожу сюда и сижу свои положенные часы. Нет, не буду врать, — мне это неинтересно. И я даже не знаю почему. Все ищут себе оправдания: текучка мешает, денег мало, не хватает места. А мне — дай сейчас любую свободу, стал бы я работать в полную силу? Едва ли. Но ведь есть же и во мне искра божья!
— Зачем же ты говоришь об этом? — Следнев хмурился, ища правильный тон. — Спокойнее не думать. — Но его обычная ирония разбивалась о страшную серьезность всего, что говорил Павел.
— Так, наверно, искра божья и заставляет. Писал я как-то статью про крановщицу, молоденькую девчонку. Раньте груз поднимали так: подъем, передвижение по прямой и спуск, — а она скосила углы. Потом инженеры высчитывали, сколько эта парабола экономит. Я же ее спрашиваю: «Как вы это придумали?» Она отвечает: «Потому что так красивее: плавно груз идет, легко, будто плывет». Про экономию она не думала, а только про красоту. Значит, ей интересно. И ведь газетчики такие тоже есть: чуть что увидит, услышит, сразу мысленно прикидывает — как это будет на полосе выглядеть? Вот и получается: я думаю о таких вещах только в рабочее время, а он и дома и всюду. Ему интересно работать, мне — нет.
— Может быть, ты просто не тем в жизни занимаешься, Павел? — осторожно сказал Следнев. — Не та профессия попалась? Ведь есть же другие возможности, другой выбор…
Павел покачав головой:
— С годами у человека остается все меньше возможностей и все меньше путей, которые ему предоставляет или, если хочешь, навязывает сама жизнь.
— Чушь городишь! — уже с беспокойством вскричал Следнев. — Что с тобой сталось? Тебе бы сейчас взвалить на плечи работку выше сил — так только люди проверяются, даже для самих себя. Бросай все, хватит киснуть, едем со мной. Объект у нас — как целое государство. Что? Страшно ломать привычную жизнь? Трусишь, малодушничаешь?
— Что тебе сказать, Константин Матвеевич? Наверно, я раньше тебя постарел, а к старости появляется просто физическая усталость сердца. Нет, не трусость, другое.
— И опять городишь чушь! Жизнь — это собственная активность, от нее не стареют. Стареют только от забот, от невозможности что-то решить и из чего-то выпутаться. А не бывает таких ошибок, которые…
— Не бывает?
— Нет!
Следнев потер веко. Один глаз у него заплыл кровью, то ли от утомления и бессонной ночи, то ли от слишком яркого плафона, прикрученного к потолку. Павел поднялся и потушил верхний свет. И в этом его движении Следнев узнал прежнего Павла больше, чем за весь предыдущий вечер: его ненавязчивую доброту, временами похожую почти на женскую. Сердце его смягчилось. Он видел, что Павел все время о чем-то упорно размышлял, и весь разговор шел, как волны, не задевая глубины.