— Сережа! Дорогой! Наконец-то!
На пороге стоял биохимик Журавлев. Байдарин напрягся и, повернувшись, опустил ноги на пол.
— Куда? — испуганно бросился к нему Журавлев.— Тебе нельзя вставать!
— Кто сказал?—попытался приподняться на ноги Сергей Александрович.
— Я тебе говорю, я!—горячился биохимик.—У тебя была полная летаргия. Знаешь, сколько суток ты пролежал без движения?
— Ну?
— Почти месяц.
— Что?! — Байдарин вскочил, но не устоял на ногах и снова плюхнулся в кровать.— Ты серьезно?
— Ну чего ты прыгаешь, как козел? Говорю тебе надо лежать и лежать!
— Да брось ты, Леня. Я же чувствую, что от движений у меня буквально силы прибавляются. Смотри!
Байдарин сидя сделал несколько гимнастических упражнений.
— Видел? А полчаса назад я не мог толком и пошевелиться!
— Вот давай не тряси бородой, а ложись и занимайся гимнастикой лежа. Давай, Сережа!
Метеоролог послушно улегся на кровать и дал себя укрыть одеялом. Успокоенный Журавлев ушел на кухню: больного следовало накормить крепким бульоном.
Сначала Байдарин почувствовал легкое покалывание в мышцах, как бывает, когда отсидишь ногу... Сергей Александрович начал растирать руками тело, но зуд нарастал, становился все нестерпимее. Скоро Байдарину уже не помогало растирание, и он вскочил с кровати, но не устоял, и, хватаясь за кровать, сполз на пол. Метеоролог неистовствовал: каждая клетка, дремавшая в течение долгого летаргического сна, возвращалась к жизни и требовала движения. В течение пяти минут он бился, как в припадке эпилепсии, и только мягкая обшивка пола предохранила его от ушибов. Журавлев нашел его в полном изнеможении в дальнем углу комнаты. Крупные капли пота покрыли все тело, словно после парной.
— Сергей, что случилось?
Байдарин перевернулся со спины и оперся на руки. Биохимик поставил на стол подогретый бульон и помог ему добраться до постели.
— Тебе надо поесть, Сережа.
Байдарин прикрыл глаза. Все мышцы болели, как побитые. Сразу потянуло в сон. Он заснул почти мгновенно и проспал до половины дня. Журавлев покормил его с ложечки и он снова погрузился в сон.
Поднялся Байдарин на восходе солнца от чувства крайнего голода. Журавлев, раскинув руки, спал на соседней кровати полуодетый.
«Измучился он со мной,— подумал Байдарин.— Еле ходит. Глубокий старик, последний из могикан... Как это угораздило меня так заболеть?»
Ему удалось самостоятельно слезть с кровати и, держась за стену, добраться до кухни. Сидя, он подогрел бульон и налил его в большую пиалу. Отхлебнув глоток, сразу почувствовал неудобство: замочил невесть откуда появившиеся длинные усы. Пощупал подбородок и щеки здесь тоже курчавились отросшие волосы... Утолив первый голод, Байдарин отыскал зеркало и не узнал своего отражения: на него смотрели усталые, но необыкновенно молодые и чистые глаза; вместо редких сильно тронутых проседью волос буйно курчавилась на голове густая шевелюра; заросли даже пролысины по краям лба, да и сам лоб был чистым, без единой морщины, как в давней юности...
Эти странные перемены слегка оглушили его. Он присел в кресло, пытаясь понять, что произошло за это короткое для его сознания, а на самом деле, столь продолжительное время; пытался вспомнить, сколько, по словам Журавлева, пролежал в постели, но в памяти не возникало ни единой цифры. Ему очень хотелось немедленно разбудить биохимика и расспросить о своей болезни, узнать, что с ним произошло, но выработанная с годами этика не позволяла нарушить покой измученного длительной бессонницей старого человека. Байдарин поднялся и пошел в ванную. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы помыться и привести себя в порядок. Из ванной он вышел как рожденный заново, настолько приятным и бодрящим ему показалось купание.
Электронная бритва легко снимала со щек и подбородка пучки волос, и из-под опадающей густой растительности появлялось молодое, даже скорее, юное лицо.
После всех этих процедур нервное возбуждение опять охватило его: он долго смотрел в зеркало на свое лицо, затем перевел взгляд на руки. На большом пальце его левой руки был неглубокий, но хорошо заметный шрам-след былой небрежности с лазерным лучом. Тогда он чуть не отхватил себе палец. Разрез захватил три четверти фаланги, и, резко отдернув руку, он почувствовал острую боль: фаланга хрустнула и палец повис на связках и лоскутке кожи. Кость срастили, но шрам остался на всю жизнь. Теперь этого шрама на большом пальце не оказалось...
Неутолимое, почти животное чувство голода снова напомнило о себе. На этот раз Сергей накрошил в бульон немного хлеба, отлично понимая, что перенесенная им голодовка во время длительного сна требует большой осторожности в еде, хотя его состояние и улучшалось с каждым часом. Выпив почти полную пиалу, он не удержался и налил еще половину, на этот раз без хлеба.
— Сергей, ты какую чашку пьешь? — услыхал он сзади встревоженный голос Журавлева.
— Во-первых,— обернулся с улыбкой Байдарин,— не чашку, а пиалу... Что с тобой, Леня?
Биохимик смотрел на него с невыразимым удивлением, если не со страхом, и его обеспокоенность передалась Байдарину. Журавлев помассировал лицо, подержался за бороду, не спуская глаз с Сергея.
— Ну, ну... чертовщина какая-то... Значит, ты — это ты... а не...
— Да, Игнатьич. Я — это я, хотя и не представляю, что со мной произошло...
Биохимик еще раз критическим взглядом окинул фигуру Байдарина.
— Мда... Зато я, кажется, кое-что начинаю соображать.
— Так выкладывай, Ленечка! Не томи душу!
— Да. Значит, так... Во-первых, молодой человек, потрудитесь называть меня по имени и отчеству. Я вам не Ленечка! А во-вторых...
Сергей не расслышал, что сказал Журавлев во-вторых. Он густо покраснел, ощутив всю бестактность своей прежней манеры, вполне уместной при одинаковом возрасте и совершенно неприемлемой сейчас, при столь очевидной возрастной разнице.
— Простите, Леонид Игнатьевич,— сказал он по юношески смущенно,— я просто еще не осознал себя в новом положении.
— То-то! — строго сказал биохимик и вдруг бросился его обнимать.— Сергуха! Пацан! Да ведь это мечта всей моей жизни!
Устыдившись своих бурно проявившихся чувств, Журавлев выпрямился.
— Понимаешь, я всегда подсознательно ощущал, что развитие биологических тел циклично и, следовательно, регулировать биохимические процессы можно лишь в пределах этой цикличности. Вечная молодость — бред! Это противоестественно. Ты обрел вторую молодость в полном смысле этого слова, но ты будешь стареть, как все люди. Стареть, понимаешь? А на старости лет несколько инъекций — и после месячной летаргии наступает третья молодость, четвертая, черт возьми! Пятая! Шестая! Понимаешь?
Стареть и молодеть — вот сущность жизненного биоцикла. Все решение проблемы бессмертия! Но пока я старик, а ты юноша, прошу обращаться ко мне с почтением. Глаза биохимика искрились смехом. — Может, вы присядет, Леонид Игнатьевич? — обнимая старика за плечи, предложил Байдарин.
— Да, Сереженька, да! Ноги не держат. Не такая легкая специальность быть сиделкой на старости лет.
Метеоролог усадил Журавлева в кресло и протянул пиалу с бульоном.
— Выпейте, Леонид Игнатьевич. Вам тоже надо подкрепиться.
— Давай, Сереженька, не откажусь. Хотя у тебя не дистрофия, прошу тебя, выдержи недельку. Не злоупотребляй едой. Привыкать надо постепенно.
— Леонид Игнатьевич! Я не спросил, как метеостанция?
— Ничего, Сереженька,— отхлебывая бульон, успокоил Журавлев.— Недавно я чуть подкорректировал, но автоматика работает отлично.
— Спасибо, Леонид Игнатьевич,— поблагодарил Сергей и запнулся, вспомнив, что Журавлев бросил без присмотра свое хозяйство.— А как же ваши штаммы и вообще... Или там Владимир Кузьмич присматривает?
— Нет больше Володи Седельникова, Сергей. Одни мы с тобой остались. Отвез его на корабль. Уже отсюда. Видно, дорога доконала...