— Дайте какую-нибудь работу, — непринужденно ответил он.
— Если хотите, возьмите на конюшне косу и накосите клеверу с края поля, — небрежно предложила Бенита, не думая, что посторонний мужчина всерьез воспримет ее слова.
Мужчина уже сделал несколько шагов, когда женщина вдруг крикнула ему вдогонку:
— Остерегайтесь Купидона!
— Что? — с удивлением произнес он и обернулся.
— Остерегайтесь барана Купидона. Он — слава и гордость хутора Рихвы, — смеясь повторила Бенита.
Взяв косу и пощупав большими пальцами лезвие, Молларт завернул за конюшню. Кучи хвороста и поленницы дров сужали в этом месте утоптанную копытами дорогу, по которой скот гоняли на пастбище. Переступая через заполненные грязью выбоины, он дошел до лаза, ведущего на выгон, и остановился. Тихо свистнул, и на его зов, спотыкаясь и припадая на ногу, прибежал его рыжий мерин. Молларт прислонил косу к ограде и меж прясел пролез на выгон. Приподняв у лошади ногу с щербатым копытом, Молларт сосредоточенно стал ее разглядывать. Он пощупал сухожилие на пятке, провел ладонью по берцовой кости и, заметив зацепившийся за колючую проволоку клочок сена, снял его, чтобы обтереть лошади больную ногу.
Лошадь стояла смирно, позволяя хозяину возиться с собою, и словно в благодарность за заботу норовила схватить его губами за рукав пиджака.
Под конец Молларт осмотрел мерину глаза. Оттянутые веки на какой-то миг оголили глазные яблоки, исказив морду лошади, и она вдруг показалась совсем старой.
— Хорошо, что мы не сделали прививки. Мог бы и не выдержать. Тогда кто бы меня повез? — медленно проговорил Молларт и похлопал мерина по шее.
Вскинув косу на спину, Молларт зашагал по направлению к лесному пастбищу. Не доходя до одинокой ели, он свернул в поле.
оса, описывая дугу, оставляла за собой широкий прокос. Влажная от росы клеверная отава ложилась пушистой грядой.
Впервые за долгое время к Молларту пришло ощущение свободы. Быть может, хорошее самочувствие было вызвано работой: задеревеневшие от долгого сидения в телеге мышцы нуждались в движении.
Когда Молларт приехал сюда, в Рихву, ему показалось, что истерзанная войной Эстония осталась где-то далеко позади. Бегущие в панике немцы и снующие по дорогам беженцы — все это было сейчас невероятно далеко от Молларта. Словно он один прорвался сквозь еловую чащу на той стороне реки и очутился здесь, в этом благословенном мире.
Решив навсегда покинуть свой отчий край, мужчина сжег за собой все мосты, и теперь надежда на что-то новое и лучшее будоражила его и в то же время сулила покой.
Все, что далеко и туманно, волей-неволей притягивает к себе.
Здесь, на этой прокошенной полосе, он мог отдохнуть душой и предаться раздумьям.
Утром, едва рассветет, придется снова запрягать лошадь, а сейчас можно не торопиться.
Молларт посмотрел в сторону выгона, где сквозь сумрак мерцали белые стволы берез. В небе дремали редкие облака, по земле расползались воздушные тени, и только ель на дороге, по которой гоняли на пастбище скот, стояла, как одинокая черная свеча.
Мужчине было жаль хромого мерина с изуродованным копытом, которого придется бросить где-нибудь в прибрежной деревне. Он купил его несколько лет тому назад жеребенком у одного бедняка, стремившегося избавиться от убогого животного.
Молларт заботился о своем рыжем мерине и постоянно следил за его здоровьем. Накопив ряд наблюдений, Молларт намеревался привить ему заразную для лошадей болезнь — анемию, чтобы испытать на нем разработанный им за долгие годы курс лечения. Работе суждено было остаться незаконченной, бумаги с данными о рыжей лошади теряли свой смысл, так как лошадь приходилось бросить на этом берегу.
В последние военные годы, в особенности когда Молларт пытался со стороны взглянуть на свою деятельность, она порой казалась ему абсурдной. Он чувствовал себя глупцом, который пытается наложить шину на мушиную лапку, в то время когда люди гибнут как мухи. Однако он поддерживал свой трудовой энтузиазм, твердя себе, что надо руководствоваться высшими законами развития, которым всегда есть смысл служить, что бы вокруг тебя ни происходило.
Теперь Молларт носил в памяти сводные результаты своих исследований, надеясь довести опыты до конца после того, как достигнет спокойного берега.
Он гнал от себя смутные мысли о том, что это означает отказ от своей нации, измену святому чувству любви к отчизне. А ведь и в его душе оставался светлый уголок любви к родине, светившийся в часы вечерних раздумий подобно огоньку на болоте. Но, видя братоубийство и слыша, как то одни, то другие поднимали над его каменистой родиной боевое знамя, он на все махнул рукой.