Пожалуй, эта сцена является контрапунктом картины, поворотной точкой сюжета, но об этом пойдет речь несколько позже.
Сейчас скажем несколько слов о самом восприятии рассмотренного фрагмента.
Если бы разгневанные христианские ортодоксы, вместо того, чтобы устраивать митинги, вызывающие устойчивые ассоциации со стадом павианов в джунглях, дали себе труд внимательно прочесть собственные священные тексты, они моментально убедились бы, что Герберт Кельвин отобразил именно те аспекты божественного, которые в этих текстах приведены.
«Они же сказали Ему: почему ученики Иоанновы постятся часто и молитвы творят, также и фарисейские, а Твои едят и пьют? Он сказал им: можете ли заставить сынов чертога брачного поститься, когда с ними жених?» (от Луки, 5:33,34).
Что бы там не говорилось в современных катехизисах, наиболее почитаемые христианские святые понимали такие высказывания буквально — как призыв к сексуальному соитию между верующим и его божеством — и такое соитие прямо описано в их сочинениях. Термин «невеста христова» в отношении женщин, практиковавших монашеский аскетизм — не иносказание, а альтернативная реальность, доступная чувственному восприятию, как и реальность обыденная.
«Блаженная Анджела находится в сладкой истоме, не может найти себе места от любовных томлений, крест Христов представляется ей брачным ложем» — пишет по этому поводу А.Ф.Лосев. Эротические переживания такого плана могут казаться странными и даже извращенными — но это лишь вопрос о соотношении индивидуальных желаний с нормами, принятыми обществом для обыденной жизни (нормами, заметим, зачастую вздорными и негодными). Люди связанные с мистическим опытом, всегда выходили далеко за границы, очерченные обществом для той или иной, в т. ч. сексуальной практики.
«Часто Христос мне говорит: Отныне Я — твой и ты — Моя. Эти ласки Бога моего погружают меня в несказанное смущение. В них боль и наслаждение вместе. Это рана сладчайшая… Я увидела маленького Ангела. Длинное золотое копье с железным наконечником и небольшим на нем пламенем было в руке его, и он вонзал его иногда в сердце мое и во внутренности, а когда вынимал из них, то мне казалось, что с копьем вырывает он и внутренности мои. Боль от этой раны была так сильна, что я стонала, но и наслаждение было так сильно, что я не могла желать, чтобы окончилась эта боль. Чем глубже входило копье во внутренности мои, тем больше росла эта мука, тем была она сладостнее» (святая Тереза Авильская).
Приведенный выше текст, будь он не связан с мистическим опытом, был бы квалифицирован, как детальное описание извращенного полового акта, но в соединении с мистическим опытом он предстает просто как экзистенциально необходимый выход за рамки обыденного. Надо заметить, что восточная церковь порой бросает западной церкви прямые упреки в неком сакральном промискуитете, в связи с подобными детальными описаниями необычного полового акта с божеством, проходящего через все стадии сексуального возбуждения и завершающегося интенсивным и ярким оргазмом. При этом как-то упускается из виду, что непосредственный эротизм пропагандировался отцами восточной церкви даже раньше, чем эта традиция проникла в западную церковь.
«Назовем ли мы Эрос божественным, либо ангельским, либо умственным, либо душевным, либо физическим, давайте представим Его себе как некую соединяющую и связывающую Силу, подвигающую высших заботиться о низших, равных общаться друг с другом, а до предела опустившихся вниз обращаться к лучшим, пребывающим выше.» (священномученик Дионисий Ареопагит).
В этом отрывке Дионисий (в западной церковной литературе из-за сложности идентификации фигурирующий иногда как Псевдо-Дионисий) явным образом призывает к непосредственной эротической практике в процессе богопознания. Именно такая, непосредственная практика признается им в качестве основополагающей.
Впрочем, отвлечемся от взаимных обвинений в профанации, которыми две церкви обмениваются на протяжении 1000 лет, и вернемся к картине маэстро Кельвина.
Как было показано выше, обвинения в оскорблении религиозных чувств и символов, совершенно беспочвенны. Художник показал именно те формы религиозных чувств, которые содержатся в первоисточниках, и считать это оскорблением также нелепо, как возмущаться фаллической формой церковных куполов.
Разумеется, можно было бы при желании усмотреть в описанной сцене элементы древних магических культов и мифологий (как, впрочем, можно обнаружить их и в христианской теологии, и в христианской ритуалистике).