Отдельные критики дошли до невероятной изобретательности, заявив, будто Кельвин приписал святому Франциску склонность к некромантии и некрофилии (подразумевая видимо, что в режиссерской интерпретации Франциск оживил умершую 700 лет назад Марию, чтобы совокупиться с ней). Относительно некромантии замечу: возмущение воскрешением из мертвых с позиции религии, полностью построенной на идее такого воскрешения, выглядит надуманно (чтобы не сказать — дебильно). По поводу некрофилии — напомню: этим термином называется «сексуальное извращение, проявляющееся в половом влечении к мертвому телу». Если кто-то увидел в обсуждаемой сцене хоть одно мертвое тело, ему следует или начать лечить зрение, или бросить дурную привычку пить с утра без закуски, или хотя бы воздержаться от употребления галлюциногенов и наркотиков. Трезвый человек с нормальным зрением не обнаружит здесь мертвых тел (не говоря уже о влечении к ним) даже при тщательном покадровом просмотре.
На самом деле, символизм этого достаточно протяженного фрагмента исключительно интересен.
С одной стороны, перед нами ни что иное, как версия сотворения мужчины и женщины, восходящая к протобиблейским мифам (мужчина и женщина возникают из праха, оформившись и обретя жизнь мистической силой божественной любви).
С другой стороны, мы видим и явно выраженный эллинистический, точнее — орфический мотив (Франциск отправляется за своей Марией в страну мертвых точно также, как Орфей отправился в Аид за своей Эвридикой).
Наконец, есть и третий, глубинный план этого сюжета — симпатическое сродство явлений. Любовное соитие мужчины и женщины связываются с мифологическим священным браком Неба и Земли (когда Земля оплодотворяется Небом посредством дождя и рождает новую жизнь). Отсюда — параллель между возникновением оазиса среди пустыни и возвращенной молодостью двух любящих людей. На этот третий план указывают и некоторые ритуально тантрические элементы, угадываемые в последовательности любовной игры, так талантливо показанной Джессикой Ли и Жаном Дюбуа.
Переходя к следующей, финальной (или терминальной) части картины, следует заметить, что она вызвала действительно серьезные концептуальные споры, но не среди «искусствоведов» (которые по своей монументальной серости вообще не поняли, о чем здесь речь), а среди историков-медиевистов, которые по тем или иным обстоятельствам посмотрели фильм или хотя бы ознакомились со сценарием.
Мифологически обусловлено, что живые не могут пребывать в стране мертвых дольше одного дня (как и мертвые в мире живых — дольше одной ночи). Франциск прощается со своей любимой на семь долгих лет, которые еще отпущены ему в мире живых. Он отправляется через пустыню в обратный путь, чтобы незадолго до смерти явить высший для христианина видимый символ любви — стигматы.
Следом за ним, на горячий песок густо падают снежинки. Они тают, заполняя водой отпечатки его стоп. Франциск читает молитву «Святой Отче, справедливый Бог Добра, Ты, Который никогда не ошибаешься, не лжешь и не сомневаешься, и не боишься смерти в мире бога чужого, дай нам познать то, что Ты знаешь и полюбить то, что Ты любишь, ибо мы не от мира сего, и мир сей не наш. Фарисеи-обольстители, вы сами не желаете войти в Царство Божие и не пускаете тех, кто хочет войти, и удерживаете их у врат. Вот отчего молю я Доброго Бога, которому дано спасать и оживлять падшие души усилием добра.»
Из увлажненных талой водой отпечатков его стоп вырастают ярко-алые розы, нежные бутоны распускаются навстречу низко стоящему солнцу…
Камера поворачивается к провожающей его взглядом Марии. Крупным планом показана ее изящная ладонь, на которую медленно опускается сверкающая белизной снежинка…
Так заканчивается картина.
В чем же состоял упомянутой выше спор историков?
Дело в том, что молитва, которую читает Франциск в этом эпизоде, является не католической, а альбигойской (приведенный выше перевод дан по книге Ольденбурга «Костер Монсегюра»). При этом исторически время действия совпадает с одним из наиболее жестоких периодов альбигойской войны — последней военной кампанией под Тулузой. В это же время, по инициативе святого Доминика и с одобрения папы Гонория III, в Италии учреждается инквизиция. Делается это в первую очередь для борьбы против той же «альбигойской ереси».