Известно, что святой Франциск крайне отрицательно относился к альбигойскому учению, считая глубоко ошибочным содержащийся там теологический дуализм (сам Франциск был убежденным монистом). Но, с другой стороны, он также крайне отрицательно относился к физическому истреблению альбигойцев (как и вообще к любому насилию над людьми или даже над животными). Узнав по возвращении из Египта о создании в Италии инквизиции, как специализированного института насилия, действующего именем Христа и католической церкви, Франциск был так возмущен, что практически порвал со Святым Престолом.
Наконец, сама аскетическая практика Франциска удивительно напоминала таковую у т. н. «совершенных» катаров — т. е. альбигойских священников. Тем не менее, ни один источник не указывает на какое-либо сближение Франциска с альбигойским учением даже и после разрыва с официальным руководством католической церкви в 1220 г.
Как при таких обстоятельствах оценивать терминальный эпизод картины Кельвина? Как внеисторичный художественный вымысел? Или наоборот, как художественное прозрение?
Я не знаю. Полагаю, никто этого не знает — как никто не знает достоверно, любила ли Клеопатра Цезаря или по какой причине Александр Македонский и Таис Афинская подожгли Персеполис.
Но я твердо знаю другое. Герберт Кельвин, подобно Пигмалиону, силой искусства вернул человеческий облик двум исключительно интересным людям. До «Снега и любви» Мария Египетская и Франциск Ассизский были «людьми из мрамора» (по меткому выражению Анджея Вайды), а стали чувствующими, страдающими, радующимися, сомневающимися, то есть — живыми. Можно сколько угодно говорить о противоречии официальной религиозной догматике или о несоответствии интерпретациям официальной истории — но велика ли реальная цена таким «официальным» директивам?
История существует не в прошлом, потому что прошлое прошло, его уже нет, и в нем ничего не может содержаться. История существует только здесь и сейчас. И сейчас достоверна та интерпретация исторических фактов, которая соответствует современным представлениям о мире и человеке.
Мы судим об Эзопе и Сократе, о Лисистрате и Гипатии, о Кориолане и Ричарде III, об Анне Болейн и Марии Стюарт, не по их историческим жизнеописаниям, а по тем художественным произведениям, которые оживляют этих людей здесь и сейчас, которые делают их нашими современниками. Живыми.
Позиция же моралистов и ортодоксов — критиков «Снега и любви» (в отношении которых как раз возникают устойчивые ассоциации с упомянутой выше некрофилией), весьма поэтично описана в апокрифическом Евангелии Филиппа «Те, кто наследует мертвое, мертвы сами, и они наследуют мертвое. Те, кто наследует живое, живы, и они наследуют живое и мертвое. Мертвые не наследуют ничего. Ибо как мог бы наследовать мертвый?»
По-моему, неплохо сказано. Действительно, никак.