Это все, что она помнила.
Патрицию нашли на восходе. Клейкую ленту она сорвала сама, оставив на ней часть бровей, и с ужасом увидела колышки и веревки, благодаря которым была распята. Внутри нее все сжалось, она чувствовала себя раздавленной. Патриция безмолвно и безучастно приняла куртку прохожего, выгуливавшего собаку, и смотрела в одну точку, пока не приехала полиция.
Разумеется, нападавший изнасиловал ее после оральной прелюдии, но она ничего не помнила. Она чувствовала, что девственность потеряна, хотя крови было мало и боль от первого в ее жизни проникновения в памяти так и не отразилась. Но она чувствовала сперму внутри себя, как дьявольскую, разъедающую душу слизь. Разум цепенел от нескончаемого отвращения. Даже если бы на нее испражнились, она бы вряд ли почувствовала себя более грязной. Хуже всего была жалость во взглядах людей, которые нашли ее. Как будто она превратилась в инвалида, неспособного ухаживать за собой.
— Бедная девочка, — пожалела женщина.
— Убить бы больное животное, которое сделало это, — сказал мужчина.
Патриция едва соображала, где находится. В конце концов прибыл молодой шериф Саттер и отвез ее домой. Мать и Джуди были в ужасе, сестра расплакалась, когда узнала, что случилось. Шериф Саттер был очень внимателен, аккуратно провел осмотр и допрос. В те дни не было ДНК-профилирования, найти нападающего было невозможно, единственное, что могли сделать врачи, — взять вагинальный мазок, чтобы проверить, не заразил ли насильник девушку. И Патриция полагала — даже сейчас, спустя два десятилетия, — что если и было что-то более отвратительное, чем само изнасилование, так это реакция отца, когда он узнал подробности.
— Купаться нагишом! — ревел он с красным лицом, когда вернулся домой после работы. — Шлялась без одежды, как обычная шлюха! Жизнь и так тяжела, а моя дочь вдобавок еще и опозорила семью. Мы теперь выглядим как мусор! — Он ударил ее по лицу. — Почему ты позволила этому произойти?
Слова ранили больше, чем пощечина. Патриции казалось, что в нее выстрелили из пистолета. Слезы наполнили глаза, и когда она обратилась к матери за поддержкой, та встретила ее с каменным лицом.
«Так давно, — подумала Патриция, глядя на плакат. — Я почти все забыла, пока не вернулась сюда».
Хватит.
Она стряхнула зарождающееся отчаяние и сосредоточилась на пакете, который дал ей шериф Саттер.
«Думаю, стол сойдет за надежное место», — решила она и засунула пакет в нижний ящик. После воспоминаний об отце и поле Боуэна, Патриция поспешила покинуть тесную комнату, но, прежде чем выйти, она приняла неожиданное решение.
Она сорвала плакат со стены и скомкала его. Это не принесло успокоения, но все равно лучше, чем ничего. Патриция уже собиралась бросить плакат в корзину около стола, как вдруг что-то привлекло ее внимание.
Что-то внутри.
Конверт и смятое письмо.
Возможно, будь в корзине что-то еще, Патриция и не заметила бы их.
Она вытащила конверт и письмо, расправила...
Конверт был адресован Дуэйну и подписан вручную. Обратный адрес не был указан; на почтовой марке стояла дата за день до смерти Дуэйна. Рекламу никто бы не стал подписывать вручную, но, очевидно, Дуэйн открыл конверт, прочел письмо и тут же все выбросил.
Любопытство клюнуло ее под лопатку, хотя она и не поняла почему. Обычно ее не интересовали личные дела других людей.
«Ублюдок мертв, так что вторжением в личную жизнь это не назовешь», — рассудила она.
Разгладив бумагу, Патриция увидела, что это не письмо.
На белом листе сверху было написано только одно слово: «Венден».
Часть третья
«Это чудесно», — думал он. Его взгляд, устремленный в небо, жадно впитывал свет далеких звезд.
«Моя жизнь чудесна!»
Ночь была прекрасна, как и его любовь. Бог, в которого он верил, был куда более скрытным и непостижимым, чем Бог большинства людей, но это не делало его менее настоящим. Вильфруд знал, что все боги вездесущи и непознаваемы, потому всё, что доступно человеку, — молиться и верить.
Этель, его жена, медленно шла по лесу, сосредоточенная на своей задаче. Вильфруд в их паре был сновидцем, большую часть времени погруженным в самого себя, за что она любя называла его лентяем.
«Просто моя любовь делает меня сновидцем», — думал он, но ничего не говорил, потому что она и так это знала.
Кроме того, Этель была лучшим прорицателем.