— Ш-ш-ш! — сказал он. — Я сосредоточиваюсь на твоем выздоровлении.
Миновал почти год, прежде чем они с дядей Лесли снова занялись воплением. Конечно, они много раз бывали в Старых Зеленых Небесах, но удары Лесли у четырнадцатой лунки обрели новую точность. Когда наконец, уже летом, он косо скользнул по мячу головкой клюшки и послал его по высокой свистящей дуге, мяч, казалось, точно знал, куда ему следует лететь. И они тоже знали: через длинную канаву, сквозь сырую буковую рощу, над склизким перелазом и на заросший травой косогор. Они повопили в теплый воздух и хлопнулись на спины. Джин поймала себя на том, что высматривает в небе аэропланы. Она покатала глазами в глазницах и увидела все, что смогла. Ни облаков, ни аэропланов, словно они с дядей Лесли опустошили небо своими воплями. Ничего, кроме голубизны.
— Ну, — сказал Лесли, — думаю, что разрешу себе свободный удар.
Они не искали его мяч по пути к перелазу и не искали его, когда шли назад.
Когда они вопили в третий раз, появился аэроплан. Пока они орали на небеса, Джин его не замечала, но когда они лежали, обессилев, и пыхтели, а стреноженные облака подпрыгивали в своих путах, она осознала далекое жужжание. Слишком ровное для насекомого, звучащее одновременно и близко, и далеко. На краткий миг, зажужжав громче, он возник между двумя облаками, затем исчез, вновь появился и медленно зажужжал к горизонту, теряя высоту. Она представила себе пухлые моторы, свистящие распорки и детей, укутанных с ног до головы.
— Когда Линдберг на своем аппарате летел через Атлантический океан, — сообщил Лесли сбоку, — у него с собой было пять бутербродов. Но съел он только полтора.
— Ну а другие?
— Какие другие?
— Остальные три с половиной?
Дядя Лесли поднялся на ноги, вид у него был сердитый. Возможно, ей не полагалось разговаривать, хотя они и не шли к лунке. Наконец, пока они рылись в буковых орешках, на этот раз ища мяч, он сказал с раздражением:
— Возможно, они в каком-нибудь музее бутербродов.
В музее бутербродов, недоумевала про себя Джин.
А есть такие музеи? Но она знала, что больше спрашивать нельзя. И постепенно после двух следующих лунок настроение Лесли улучшилось. У семнадцатой лунки, быстро оглянувшись по сторонам, он снова заговорил заговорщицким тоном:
— Поиграем в Шнурочную Игру?
Прежде он такой игры не упоминал, но она сразу согласилась.
Дядя Лесли нахально отправил свой мяч пинком в короткую канаву. А когда она подошла туда, он нагнулся и снял свои туфли в коричнево-белых разводах. Концы шнурков он расположил крестом на середине стельки, поглядел на нее и кивнул. Она сняла свои черные прогулочные ботинки и сделала со шнурками то же самое. Она следила, как с комичной официальностью он вжал сначала пальцы, а затем и всю ступню назад в туфлю. И сделала то же самое, а он подмигнул, опустился на одно колено, будто жених перед невестой, погладил ее по икре и медленно вытянул оба шнурка из-под ее мягкой левой подошвы. Джин хихикнула. Ощущение было чудесное. Сначала щекотное, а затем постепенно еще более щекотное, но внезапно пронизавшее ее наслаждением до самого живота. Она закрыла глаза, и дядя Лесли, будто поддразнивая, тянул шнурки из-под ее правой ступни. С закрытыми глазами это оказалось даже лучше.
Потом наступила его очередь. Она скорчилась у его ног. С такого расстояния его туфли казались огромными. От носков пахло чуть похоже на дальний двор фермы.
— Для меня — по одному, — прошептал он, и она подцепила первый шнурок возле дырочки, в которую он нырял. Потянула, но ничего не произошло. Потянула еще раз, сильнее. Дядя Лесли поерзал ступней, и шнурок внезапно высвободился.
— Никуда не годится, — сказал он. — Слишком быстро. Положи его назад.
Он выгнул ступню и она подсунула длинный коричневый шнурок назад в туфлю между его сырым носком и стелькой. Затем снова потянула, более ровно; шнурок высвободился с медлительной легкостью, и молчание вверху подсказало ей, что она тянула как надо. Один за другим она вытянула три остальных шнурка. Он погладил ее по голове.
— Я думаю, малой седьмой клюшкой, как по-твоему? Ударить вверх, закрутив назад, и ты кум королю.
— А еще раз нельзя?
— Абсолютно нет. — Он повернулся к мячу, шаркая ногами, словно его шнурки все еще были придавлены, расслабил кисть и повертел клюшкой.
— Надо дать батареям подзарядиться, верно?
Она кивнула, он подтолкнул мяч на несколько дюймов к мшистой кочке в очень удобную позицию, еще поерзал ступнями, чистым ударом послал мяч к флагу и зашагал туда.
— Шнурки, — крикнул он ей через плечо, и она нагнулась завязать их.
Однако они еще много раз играли в Шнурковую Игру. И не всегда в Старых Зеленых Небесах, а иногда, совсем неожиданно и украдкой, прямо дома. Правила не менялись: начинал дядя Лесли и выдергивал оба шнурка сразу, а она была второй и вытягивала шнурки по одному. Как-то раз она попробовала сыграть сама с собой, но это получилось совсем не то. Она подумала, что от этой игры можно заболеть. Ведь от всего приятного обязательно становится плохо. Шоколадные конфеты, кексы, инжир — от них тебе становилось плохо; от воплей у тебя начался коклюш. А как тебе повредит Шнурковая Игра?
Предположительно, ответ на этот вопрос ей предстояло узнать скоро. А когда она вырастет, то узнает и другие ответы. Ответы на всевозможные вопросы. Как решить, какой клюшкой ударить. Существуют ли бутербродные музеи. Почему твоим евреям гольф не по нутру. Боялся ли ее отец в «Де Хэвиленде» или просто сосредоточивался. Откуда этот Муссо знал, по каким сгибам складывать газету. Почему еда выглядит совсем по-другому, когда выходит наружу из другого конца твоего тела. Как курить сигарету, чтобы пепел не падал. Действительно ли Небеса находятся в трубе камина, как она подозревала. И почему норки необычайно живучи.
Джин вообще не понимала смысл этой последней фразы, но со временем она, вероятно, обнаружит вопрос, а позднее, возможно, найдет ответ. Про норок она знала из-за эстампов тети Эвелин. Их было два, оставленных много лет назад с обещанием незамедлительно их забрать, а затем кочевавших со стены на стену. В конце концов их повесили в комнате Джин. Папа считал, что один из них не очень подходящ, но мама настояла, чтобы картины Эвелин оставались рядом. «Так будет честно», — сказала она.
На горизонтальной картине двое мужчин были где-то в лесу, одетые в старомодные костюмы и шляпы. Один с бородой держал за шкирку хорька, а другой — тот, который без бороды — опирался на свое ружье. У его ног лежала куча мертвых хорьков. Но только они были не хорьки, потому что картина называлась «Добыча норок», а внизу была история, которую Джин перечитывала много раз.
«Норка подобно ондатре и американскому длиннохвостому горностаю не обладает особой хитростью и легко попадается в различные ловушки и капканы. Ее добывают и стальными капканами, и ловушками-клетками, но чаще всего используются так называемые прихлопывающие брусья. Приманкой может служить любое мясо, но обычно мы видели ловушки, наживленные головой воротничкового рябчика, дикой утки, курицы, сойки или других птиц. Норки чрезвычайно живучи, и эту мы нашли еще живой под брусом, утяжеленным грузом в 150 ф., под которым она билась почти сутки».
Она пока не понимала не только «чрезвычайно живучи». Что такое воротничковый рябчик? Или ондатра? Что такое дикая утка она знала, а прошлой весной в буковой роще у четырнадцатой лунки кричали две сойки, и они по воскресеньям ели курицу, но только если перед тем ее отец оказывал услугу клиенту. Утром миссис Бакстер приходила ощипать курицу и выпотрошить для мамы, а около пяти часов приходила еще раз за ножкой, которая была уже завернута в пергаментную бумагу. Папа Джин любил, разрезая курицу, шутить насчет ножки миссис Бакстер, и эти шутки заставляли его дочку хихикать, а жену поджимать губы.