В Кобоне завернули к Евгению Павловичу Исакову; его хотя не предупреждали, но он оказался готовым к встрече. Должно быть, такой у него открытый дом, такой характер у хозяина. Кем только не перебывал Исаков у себя на малой родине, как вернулся с войны: учительствовал, председателем был сельсовета и капитаном сейнера, и вот рыбаком. Председателем сельсовета поработал, зарплата такая маленькая (это он нам рассказал), а дети, семья…
— К секретарю райкома поехал, говорю, отпустите. Решил податься в город, на сельсоветской зарплате не вытянешь. Он мне говорит: «А вот мы тебя председателем колхоза, там вообще ничего не получишь». Ну, я понял, что он человек неумный… На штурмана меня Алексей Николаевич учил.
По лицу Суханова стало видно: человеку приятно такое слышать. Преподавал навигацию в мореходных классах при колхозе, учил мужиков плавать по Ладоге. С первого дня, как явился сюда, до последнего дня своего председательства был капитаном–наставником рыболовецкого флота, в этом его призвание. Завернул к своему ученику в Кобону, чайку на перепутье испить — ученик радехонек. И так по всем рыбацким селеньям: Суханову двери открыты.
На что уж Суханов старался удержать людей при Ладоге, привязать семью к земле: колхоз рыбацкий, а председатель пекся о животноводстве, огородничестве, кормовых травах, пашне, отходные промыслы поощрял; рукавицы шили, метлы вязали. За такое радение Суханов если что и получал, то одну нахлобучку; вызовут и наставляют: «Твое дело рыбу ловить». Но Суханов есть Суханов, что–то в нем сохранилось от балтийского матроса–братишки времен штурма Зимнего, обороны Царицына: сам себе скомандует: даешь! — и пошел. Суханов понимал, что одной рыбой жив не будешь, но переломить общий ход вещей не смог. Даже в таком распрекрасном в недавнем прошлом селе, как Кобона: и рыба, и грибные, ягодные леса со всякой дичиной, и покосы, и помидор на грядке краснеет, и красота неописуемая — и в Кобоне нынче постоянно живущих семей раз–два и обчелся.
А рыба? Рыбу на стол подадут, вроде та самая рыба, какую всегда едали да похваливали. Но тот, кто рыбу поймал, вдруг скажет о ней в минорном тоне, как о покойнике говорят…
— Сеть похожаешь, — сказал Евгении Павлович Исаков, — а в ней какая–то зеленоватая вонючая гадость, целые комки. После сеть не высушить, а и высушишь, она ни на что не годная.
Рыбу на юго–востоке Ладоги погубили агропромышленные гиганты, такие, как Пашский комплекс, птицефабрики — их стоки с массой биогенов, мириадами болезнетворных бактерий. Погубили — не убоюсь этого слова, так скажет всякий, кто вытаскивал сети в Волховской губе и дальше, до Свирепой губы, ближе, до Шлиссельбургской.
Очевидцы рассказывают, после первого выброса птицефабрикой своих отходов по реке Назии сутки плыла кверху брюхом вся рыба, какая была, и форель, и хариус. Миногу ведрами вычерпывали; река стала мертвой. То же и на Воронежке, на других текущих в Ладогу реках.
Ну ладно рыба (без рыбы на Ладоге жизнь не в жизнь), а мы с вами, при наших хрупких защитных средствах «на уровне клетки»? Подсчитано, что масса отходов промышленности, сельского хозяйства, нашего бытования на берегах Ладоги ежегодно составляют по объему половину кубокилометра. Подсчитано также, что только для растворения этой массы уходит весь годовой водообменный фонд, то есть вода, приносимая за год в озеро всеми реками, речками и ручьями. Только на растворение! Все это, вместе взятое, протекает по Неве, обогащается стоками пятимиллионного города и… упирается в дамбу. Пока не было дамбы, вода в Невской губе активно перемешивалась с солоноватыми, прохладными, относительно чистыми водами Балтики. При дамбе перемешивание… как бы это сказать, дабы не обвинили в дилентантизме и огульности?.. затруднено. Это уж точно! Специалисты также подсчитали и то, что при наличном содержании минералов в питьевой воде ленинградского водопровода не хватит и на наш с вами век. Сила не только солому ломит, но и железо.
Леща, пойманного Евгением Павловичем, съели, о кем–то погубленной в озере рыбе закручинились. Задались вопросом, кто же виноват в ее погублении. Рыбак Исаков сказал, как о давно решенном, выношенном:
— Главный вредитель — наука. Вон уже дырка в атмосфере от научно–технического прогресса.
Никто не оспорил такую крайнюю точку зрения, за столом воцарилась задумчивость. Не хотелось все взваливать на науку. Мы воспитаны в убеждении примата науки перед чем–либо другим, даже нравственностью. У нас научное мировоззрение. И слава богу! Мало кто углядел грехопадение науки в услужении ведомству. Даже войны, призрак последней фатальной войны мало поколебали в правах государственно–ведомственную науку как первопричину действа. Только экологический кризис во второй половине XX века, осознание прогрессирующего планетарного недуга вызвали к жизни нечто небывалое доселе: спасительное экологическое единение ума и инстинкта в отношении к Природе как праматери, началу начал. По словам Валентина Распутина, «…такой науки, которая является надкрышием, причиной и источником для всех других без исключения, — науки биосферного существования. В ней все над землей, на земле и в земле друг с другом связано и все миллионнолетним родительством Природы выстроено с такой точностью, что всякое нарушение в малом влечет расстройство в большом. Мы склонны считать, что это мы придумали законы поведения между собой, а также между нами и окружающим нас миром — нет, их внушила во имя общего благополучия она, Природа. Мы принялись их нарушать и привели сначала к сбоям, затем к расстройству, сейчас — к общей дезорганизованности громадного биосферного единства. Все друг с другом связано и все друг для друга существует — несоблюдение нравственных установлений повлекло за собой несоблюдение физических, и наоборот, насилие над землей тут же сказалось на духовном облике нашего современника…