«Хорошо бы его еще не было, — загадываю я. — В спокойной обстановке записал бы случайно услышанный разговор. Начать всегда не просто. А там, глядишь, расписался бы и к концу лета закончил рассказ». Но Гриша на месте. Его пунктуальность шеф всегда ставит мне в пример. На Гришином столе в идеальном порядке разложены маленькие и большие бумажки. Можно подумать, что Гриша — очень занятой человек.
— Старик, — говорит он, — сегодня, кажется, привезут злополучный стол.
Это — последняя Гришина выдумка. Уже который день он слоняется по коридорам редакции и, мешая всем работать, рассказывает, что какая-то тетя подарила ему отличный письменный стол. Стол, однако, еще не перевезли к нему на квартиру. «Как только он будет у меня, я вам покажу, как надо работать над словом», — обещает Гриша.
Я до смерти боюсь, что он вновь заведет свою волынку, и спешу опередить его.
— Ты не в курсе, почему шеф просил меня быть к десяти?
— Не знаю, — беззаботно отвечает Гриша.
Я достаю из стола бумагу, вспоминаю: «Ты, может быть, думаешь, что лето кончилось?» В этот момент в комнату заглядывает секретарша отдела Любочка:
— Миша, хорошо, что ты здесь. Тебя к шефу.
Я тяжело вздыхаю и иду к Семену Семеновичу. Шеф озабоченно покусывает нижнюю губу.
— Вот что, Миша, — говорит он, — ты ведь знаешь, умер Литейщиков. Он когда-то был нашим главным редактором. Сегодня похороны. Нужно отвезти венок.
Он смотрит на меня так, что я понимаю: это должен сделать я.
— Но ведь главным он был очень давно, — пытаюсь сопротивляться я, — я его и не видел никогда.
— У меня много дел, — пряча глаза, говорит шеф. — Машина отвезет тебя туда и обратно. Это всего час.
На улице уже душно. Солнце печет с безразличным упорством. А у подъезда стоит вся прокаленная его лучами черная «Волга».
Венок втиснут в машину как-то очень неуклюже: его поставили на заднее сиденье и прислонили к спинке переднего. Я сгибаюсь в три погибели, чтобы не упираться головой в жесткую хвою. Но едва машина трогается, сухие колючие иголки начинают осыпаться мне за шиворот.
В машине тяжелый, застоявшийся запах бензина. Шофер дымит дешевыми сигаретами. Я со страхом думаю, что вот-вот мне сделается дурно.
Наконец мы на месте. Шофер помогает мне вытащить венок не первой свежести: квелые гладиолусы, помятые гвоздики.
Пока мы тащим его по лестнице на второй этаж, в зал, где установлен гроб, несколько цветов выпадает, и я начинаю бояться, как бы не рассыпался весь венок. Но все в порядке. Мы прислоняем венок к стене, рядом с другим таким же пожухлым венком, и я осматриваюсь.
По обе стороны гроба — четверо мужчин с траурными повязками на рукавах. Это почетный караул. Справа группа людей разного возраста, все они в трауре. Наверное, родственники. Откуда-то сверху льется печальная музыка.
— Ну, я пошел, — говорит шофер.
— Вы меня на улице будете ждать, — скорее утверждаю, нежели спрашиваю я.
— Нет, я ждать не могу, — говорит шофер.
Уехать с ним? Как-то неловко. На похоронах нельзя быть формалистом: привез венок — и баста. Тем более кощунственно выяснять отношения с шофером, должен он меня ждать или нет.
— Ладно, — говорю я и становлюсь в очередь почетного караула. Она движется быстро — и вот я уже у гроба. В нем лежит седой, бородатый дедушка. Лицо у него спокойное и только как будто немного удивленное.
Вот так и я когда-нибудь… Грустные мысли о вечности отодвигают на второй план все суетное, навевают философски-безразличное настроение. Подумаешь, «лето кончилось». Какая разница, напишу я об этом или нет? Но только обидно — он, дедушка, говорят, пять книг написал, а я одну строчку целый день в голове ношу. Проходит, проходит жизнь… «Нет, — твердо решаю я, — первое дело, как вернусь в редакцию, — записать про «Лето кончилось».
Возвращаюсь я на троллейбусе, но не успеваю проехать и четырех остановок, как на линии отключают ток. Троллейбус стоит пять минут, десять… пятнадцать… Время течет.
Я не знаю, на кого больше злиться: на Семена Семеновича, который, пока я езжу, болтает с кем-нибудь в коридоре, или на шофера, который не мог подождать двадцать минут… А я вынужден сидеть в троллейбусе, который покинули электрические силы.
Кажется, шеф велел зайти к нему сразу после похорон. Но я прохожу мимо его кабинета — к себе, чтобы сесть за стол и начать писать… У двери меня останавливает Гриша:
— Туда нельзя. Там сейчас Любочка платье примеряет. Ей из Польши привезли.
— Вот черт! — срываюсь я.
— Пошли пообедаем, — миролюбиво предлагает Гриша.
В буфете Гриша рассказывает, как Семен Семенович поручил ему дозвониться какому-то завбазой. Я его почти не слушаю. «Значит, — думаю я, — никаких дел у меня сегодня больше нет. Сейчас сяду за стол, и пусть этот Гришка треплется сколько душе угодно. Ноль внимания — буду писать».
В коридоре я сталкиваюсь с шефом.
— Миша, — говорит он, — нужно срочно сделать интервью с директором фабрики. Они план перевыполнили. Машина туда и обратно. Железно, — предваряет он мой вопрос.
В душе шевельнулось подленькое желание спросить, почему посылают меня, а не Гришу, но я отбрасываю эту недостойную мысль: какая разница, как кто использует свободное рабочее время — прохлаждается в коридоре или пишет рассказ.
На всякий случай я иду к Грише с челобитной.
— Григорий, — говорю я, — я так устал. И мне кое-что нужно написать. Выручи. Поезжай к директору фабрики. Ты все равно без дела сидишь.
— Как без дела? — обижается он. — Я жду звонка. Мне должны сообщить, когда привезут стол.
Машина попадается та же. Шофер встречает меня неприветливым взглядом, и в глазах его я читаю упрек: ездите с утра до вечера, бездельники.
Я настраиваю себя на враждебный лад, и всю дорогу до фабрики мы молчим. Перед тем как выйти, я строго говорю:
— Ждать придется долго. — И уже после этого сильно хлопаю дверью.
Директора фабрики на месте нет.
— Пять минут назад обедать ушел, — приветливо объясняет секретарша.
Итак, ждать его возвращения целый час. Уезжать нет смысла — дорога туда и обратно займет все время. Конечно, можно использовать и этот час: сесть и написать то, что хотел, но я не привык работать в чужой и неподходящей обстановке.
— Да вы садитесь, — говорит секретарь и добавляет: — Жарко.
Звонит телефон. Секретарша снимает трубку.
— Шурик, это ты? — обрадованно щебечет она. — А у меня событие: нашлась кошка. Правда, дохлая. Я в кухне подметала, она оказалась под плитой. Представляешь, а мы целую неделю ищем. Нет, подметаю я чаще, чем раз в неделю. И оставь свои глупые шутки.
В этом телефонном разговоре — целый юмористический рассказ. Мне повезло, что я поехал к этому директору. Мне повезло, что я не застал его и услышал этот разговор. Это будет очень, очень смешной рассказ. Настроение у меня поднимается — день прошел не даром: не так просто придумать смешной эпизод. А тут сама жизнь подсказала ход. Две удачи за день. Как это было утром: «Не горюй»?
Наконец, приходит директор — полный, с блестящей лысиной мужчина. Обменявшись любезностями, мы проходим в его кабинет, и, сидя в глубоком кресле, я задаю ему вопросы и записываю гладкие, будто наизусть выученные ответы. На минуту мной завладевает мысль написать вместо этого прекрасный разговор секретарши, но я прогоняю робкую мысль и прилежно пишу: «Мы давно готовились к этому дню. Не считаясь со здоровьем и потерей времени…»