Весь вечер Еремишин звонил по телефону. Его абонентами стали все самые видные и влиятельные горожане. Он подолгу болтал с ними о том о сем, а под конец незаметно переводил разговор на положение в театре, сокрушаясь о том, что эти громкие убийства легли пятном на всю культуру города.
— И с открытием сезона задерживаемся, — жаловался он, — нельзя же так вот сразу заменить во всех спектаклях ведущих героинь.
Он никого не обвинял, не выдвигал собственных версий, но у всех собеседников создалось стойкое представление о том, что новенькая кинозвездочка и журналист Паредин каким-то образом причастны к двум убийствам. Городская элита не любила Паредина. Он по многим прошелся в своей поганой газетенке. И до сего дня оставался независимым и, что противнее всего, непотопляемым. Его пытались подкупить, ему даже угрожали, меняли главных редакторов газеты, но с Парединым сделать ничего не могли. И наконец сама судьба им послала такой подарок — подозрение в двойном убийстве.
Наутро в кабинетах следователя по этому делу и главного прокурора города не смолкали телефоны. Кажется, не было ни одного бизнесмена и ни одного чиновника, кто остался бы равнодушным к событиям в театре. И все они единодушно требовали привлечь к уголовной ответственности журналиста и приезжую знаменитость.
Федор Семенович сам позвонил следователю.
— Да что вы так волнуетесь? — попробовал отшутиться Кривец. — Если ребята так засуетились — значит, мы на верном пути. Кто-то науськал их. И этот кто-то и должен стать главным подозреваемым.
— Хотелось бы узнать его фамилию, — съязвил Заклунный. — С самого начала вы пошли не туда — если бы не второе убийство, вы поднесли бы мне в случае с Тучковой самоубийство и преступник остался бы на свободе.
— Виноват, — признал Иван Максимович, — в деле Тучковой мы действительно едва не совершили ошибку. Есть смягчающие нашу вину обстоятельства. Появилась некая пленка, порочащая репутацию покойной актрисы.
— Что?.. Постельные сцены?
— Омерзительная групповуха. Снято несколько лет назад, но Тучкову узнать на ней можно. Я полагал, что это могло стать причиной самоубийства.
— А пленка что же — растиражирована?
— В том-то и дело! Торгуют пацаны из-под полы. Одного взяли, но сколько пленок уже разошлось — неизвестно. Какие-нибудь доброхоты могли ей рассказать об этой пленочке.
— А что с запиской? Что показала графологическая экспертиза?
— Кое-что показала. Но пока концы с концами не сходятся.
— Ладно, работай. Но поторопись. Эти звонки… Буквально с самого утра. Хоть телефон отключай в кабинете. Кто их всех взбаламутил?
— Господин Еремишин.
— А ему-то что?
— Сдается мне, они с Парединым не поделили новую актрису.
— Ах, даже так?
— Не знаю точно, но похоже на то.
— Да, тогда Еремишину можно лишь посочувствовать.
— Как сказать… Многие дамы одаряли его благосклонностью, а он их — званиями и прочими благодеяниями. И все довольны.
— Да, Иван Максимович, нехорошо у нас в культуре, нехорошо.
— Куда уж хуже! Да только руки не доходят ни у кого, чтобы заняться наконец наведением порядка там.
— Ха! Попробуй займись! Они такой поднимут вой! Если уж с этой чертовой рекламой всей Россией не могут справиться, то что говорить о театрах…
И в самом деле — до театров ли… Иван Максимович положил трубку и тяжело вздохнул.
— Мира Степановна, а ты когда же закатишь праздник в честь меня? — наливая супруге какао за завтраком, спросил Захар Ильич.
Все эти дни Чулков ходил по театру гоголем, был трезв как стеклышко, даже как будто похудел и посвежел. Собратья сразу же заметили в нем перемену.
— Ильич, да ты никак отхватил звание народного? — заглянул ему в глаза Павел Николаевич.