— Да я тебя… — сквозь зубы процедил он. — Ты у меня завтра же вылетишь с курса!
— Только попробуй меня тронуть, — также на ты ответила Инга, — я подниму такой скандал!
И он не тронул! Больше того — ставил только пятерки по мастерству актера целый год. А потом его выперли из института — на чем-то все же прокололся.
Инга смотрела на начальника комитета по культуре. Он едва доходил ей до плеча. Острый носик от возбуждения стал совершенно красным — видно, этот недомерок хорошенько закладывал за воротник. Маленькие глазки блестели, слюнявый рот кривился в плотоядной улыбке.
— Очень приятно, очень приятно, — повторял он и протягивал ей ручку, которая наверняка оказалась бы потной, протяни ему Инга свою.
Но она этого не сделала. Брезгливо сморщившись, она спрятала руки за спину.
— Да будет вам известно, что дама первой руку подает, — проговорила она с явной насмешкой. И добавила: — Если захочет, разумеется.
В маленьких глазках начальника сначала мелькнула явная растерянность, а потом они зажглись такой ненавистью, что Инга даже отшатнулась.
— А ты, значит, не хочешь? — прошипел он.
— Я — нет. И попрошу впредь называть меня на вы!
Она резко повернулась и вышла из кабинета. Все стоявшие на площадке вновь замолчали и снова, даже с преувеличенным и наигранным любопытством, уставились на нее. Мира Степановна, что-то тихонько обсуждавшая с народной артисткой Пуниной, обернулась и долгим взглядом посмотрела на Ингу.
Ни слова не говоря, Инга стала спускаться по лестнице. Она решила прогуляться по улице, чтобы немного успокоиться и прийти в себя.
Рядом с театром был горсад. Она вошла в тенистые аллеи с намерением посидеть на скамеечке и хорошенько пораскинуть мозгами. Август в этом году оказался достаточно жарким, и ей тотчас же захотелось пить. Она купила бутылку минеральной в одной из палаток и стала искать подходящую скамейку. Несмотря на будний день, народу в парке было довольно много, и не бабушки с внуками составляли большинство, а молодые девушки и парни. Все пили пиво, хохотали, сквернословили. На душе стало и вовсе муторно. Инга сделала пару глотков и решила вернуться в театр. Там по крайней мере было прохладно. Может, и распределение уже вывесили.
Его и в самом деле вывесили. И на роль Анны была назначена не Инга, а толстая и старая Тучкова. Фамилия Дроздовой значилась в самом конце, в массовых сценах.
Рядом с Ингой у расписания стоял актер неопределенного возраста — маленький, худощавый, со злыми глазами. Он ткнул пальцем в начало списка, где стояли фамилии Анны Карениной и Вронского, и, отчеркнув строку, уперся в фамилии исполнителей этих ролей. Не найдя, очевидно, своей, он так же пальцем стал прослеживать каждую роль и каждую фамилию, спускаясь все ниже и ниже. Наконец, уперевшись в последнюю строчку с текстом: «Лакей на скачках — С. Ю. Провоторов», он в удивлении всплеснул руками и громко выкрикнул:
— Ну надо же! Ты посмотри-ка! Клована нашли! Я вам не клован на манеже!
Все, кто был рядом с ним, весело расхохотались, найдя забавным слово «клован». Как видно, этот человек претендовал именно на амплуа клоуна и на сцене, и в жизни.
— А вообще-то, — продолжал Провоторов, — я, знаете ли, люблю такие роли. Выйдешь на сцену на пять минут, поразишь всех красотой и талантом — и этак эффектно исчезнешь. А зритель бьется в истерике: где он?! Покажите мне его! Я хочу видеть этого человека!
— Это Маяковский писал о Ленине, Стасик, — ехидно заметил кто-то из актеров.
— Я, конечно, не Ленин и не Маяковский, — парировал тот, — но и они не Провоторовы. И еще неизвестно, кто более матери-истории ценен.
Инге было совсем не смешно. Она постояла у расписания, затем медленно поднялась по лестнице. Взгляды коллег по цеху сочувствия не излучали, напротив — были насмешливыми и ироничными.
— Не огорчайтесь, деточка, жизнь не кончается на этом, — услышала Инга.
Та же актриса, что на сборе труппы, единственная, кто улыбнулся ей, произнесла теперь эти слова низким, хорошо поставленным голосом.
— Инга Савельевна! — позвал ее сверху, со второго этажа, завтруппой Аркадий Серафимович. — Зайдите, пожалуйста, к Мире Степановне.
Он, как и в первый раз, согнулся в три погибели, открывая перед ней дверь кабинета главного режиссера, и Инге стало тошно — ну зачем?! Зачем ему, этому пожилому человеку, так унижаться? Это ей, молодой актрисе, надо ходить на полусогнутых, чтобы оставили в театре, дали роль… Она человек зависимый. А он-то что? Подумаешь — завтруппой. Тоже — должность. Платят копейки, а ответственность большая, надо в театре день-деньской торчать. Да еще при такой Салтычихе. Небось задергала его, а он все улыбается угодливо, все кланяется в пояс, дверь в кабинет открыть не может, не прогнувшись…