– А в чем?
– В том, что ты меня утянешь.
– Куда?
– Куда-то, – неопределенно ответил Стас. – Туда, вниз. Глубоко и медленно.
– Как в зыбучие пески?
– Что-то вроде.
– В глыбь! Глубь и зыбь вместе, – шепнула Люба.
– Хорошее слово. И спустя много тысяч лет нас там найдут археологи, проведут радиоуглеродный анализ и скажут: «Эти двое мало жили и несчастливо умерли, как мамонты в смоляной яме».
– Мне нравится перспектива.
– Не будь Оли, я бы сказал так же.
Люба отстранилась, села, отняла у Стаса одеяло и завернулась в него по самый подбородок.
– Да зачем она тебе вообще?
– Она хорошая, гораздо лучше, чем мы с тобой, и я не хочу причинять ей боль. Сейчас не хочу. Если нам суждено расстаться, это ранит нас обоих, но первого шага я не сделаю.
– Тебе просто удобно с ней.
– А что такое вообще любовь, Люб? Может, это и есть удобство, нежелание разрывать отношения, сосуществование в комфортном никак?
– Любовь, милый мой, это как у Эбютерн с Модильяни – коротко и трагично. Зато как! Впрочем, тебя я не люблю. Тебя я хочу, а это другое дело.
– Пошли чайник ставить, – вздохнул Стас.
Люба поставила на телефоне Sisters of Mercy. Стас не слышал группу добрых лет пять: Оля подобное не любила, а фоновой музыки для работы Стасу не требовалось. Он рисовал в полной тишине, с заказчиками разговаривал стоя на балконе и наблюдая за неспешной жизнью тихого дворика. Стук пальцев по клавишам успокаивал его, настраивал на нужный лад.
– I want more, – подпевала Люба.
– И пытаюсь получить всю любовь, что только можно.
– Все так, мой милый. Все так.
Стас с хрустом смял яичную скорлупу.
– Я работать, Люба. Займись чем-нибудь безопасным.
– Безопасным сексом.
– На хуй иди! – Скорлупа отправилась в мусорное ведро. Стас допил чашку, со стуком поставил ее на стол. – Только сначала посуду помой.
Олю Стас встретил у ее офиса. Совсем рядом был парк, туда и направились. Работала Оля на окраине, а жила в центре: странная инверсия. Парк разбили недавно. Высаженные деревца едва-едва перегнали ростом высокого Стаса. Их тонкие стволы выглядели беззащитными. Казалось, любой мальчишка на самокате может сломать их, врезавшись на скорости. Стасу нравилась эта видимая, временная хрупкость. В конце концов, их с Олей совместная жизнь тоже только еще начиналась, обрастала жесткой корой, раздирала корнями бетон и асфальт, укрепляясь в прихотливой московской почве. Или Стас просто обманывал себя? Лелеял свое никак с яичницей на завтрак и молчаливыми прогулками в парке. Где здесь любовь, слишком высокое и непонятное чувство для того, у кого перед глазами не было достойного примера?
Оля вздохнула, глядя на возившихся в песочнице малышей. Теплый вечер выгнал из квартир окрестных человейников всех мам и бабушек, образовал колясочные заторы на дорожках.
– Почему сейчас не ставят паутинок? – спросил Стас.
– Что?
– У нас такая стояла во дворе. Все залезали и сидели. Помнишь эти железные перекладинки под сорок пять градусов, шарики между ними? Если получится забраться высоко, чувствуешь себя царем горы. Сидишь на шарике, как орел, и смотришь, кто копошится под ногами.
– Я качели помню.
– Качели – это скучно, – отрезал Стас.
– Когда мы своего заведем? Будет лазить по горкам и качелям.
– Да надо бы, – ответил Стас ровно так же, как отвечал десять тысяч раз до.
– И я не хочу, чтобы Люба приходила к тебе под одеяло. Это неприлично и некрасиво.
– Она привыкла.
– Привыкла спать с тобой в полуголом виде?
– Когда мы остались одни, я утешал ее, успокаивал, брал к себе. Мы были нужны только друг другу.
– Но сейчас-то не так?
– А кому Любка нужна сейчас, кроме меня?
– Найдет кого-нибудь.
– Да видела ты, как она находит.
– Ты так оправдываешься, словно тебе хочется, чтобы она приходила. Ну, возьми ее с вечера третьей в кровать, – сказала Оля. – Почему бы и нет? Пожалей бедную девочку тридцати лет.
– Тридцати двух.
Оля замолчала. Стас купил два пломбира с лотка, чтобы у них появился повод замолчать. Расправившись с мороженым, Стас принялся грызть палочку и грыз, пока не размочалил ее в мелкую слюнявую щепу. Они дошли до пруда, Стас уселся на скамейку, выкинул палочку в мусорку и закрыл уставшие глаза. Оля прижалась к нему. Она была очень отходчивой – еще один серебряник в копилку комфортного никак.